Ознакомительная версия.
— Мясо или рыба? А вам? Мясо или рыба? Прошу вас…
— Банка же закрытая! — чей-то женский голос, кажется, Наташин.
— За консервным ножом просьба обращаться к вашему бортпроводнику! — отвечал Сережа.
Это было весело, по-настоящему весело и очень нам сейчас необходимо — мы не шутили уже целую вечность, но я почему-то не могла принять в этом участия. Не сейчас, подумала я, как-нибудь в другой раз. Сережа был уже рядом, с оставшимися консервами в руках:
— Мишка, — сказал он, — мясо или… мясо? Рыба кончилась, следующую коробку открывать не полезу уже.
— Пожалуй… мясо, — ответил Мишка, улыбаясь, и потянулся за банкой.
— Держи, — сказал ему Сережа, обходя Паджеро с другой стороны, — сейчас я сяду в машину и открою тебе, — и протянул мне две последних банки.
— Мадам, — сказал он, и голос его прозвучал — или мне показалось — немного, едва заметно холоднее, — мясо или мясо?
Я могла бы подыграть ему — конечно, могла бы, это было очень просто — поднять голову, улыбнуться, сказать «даже не знаю… может быть, мясо? Хотя нет — давайте лучше мясо», только я не смогла поднять головы и улыбнуться тоже не смогла.
— Мне все равно, — бесцветно сказала я, не глядя на него. Руки у меня по-прежнему были заняты дисками, которые я не успела еще никуда пристроить, и тогда он молча положил банку на широкую приборную панель прямо передо мной и захлопнул пассажирскую дверь.
Есть холодное, волокнистое мясо пластиковыми, гнущимися вилками было неудобно, но мы были голодны — ужасно голодны, и покончили с едой почти мгновенно.
— Эх, подогреть бы ее, — с сожалением сказал Мишка с набитым ртом, безуспешно ковыряя застывший на дне банки жир, — сколько всего осталось!
— Пользуйся моментом, Мишка, — ответил ему Сережа, — каждому по банке — непозволительная роскошь, но это, похоже, наша последняя еда до озера, а разводить на обочине костер и варить макароны у нас точно нет времени. В следующий раз каждому достанется максимум пара кусочков из такой вот банки.
— Может, дать ему немного? Мам? — спросил Мишка и кивнул на пса, старательно делавшего вид, что мы со своей тушенкой нисколько его не интересуем.
— Хорошая мысль, — сказала я.
Мы выпустили пса на улицу и скормили ему остатки белесого студня из наших банок, вычерпав их прямо на снег Сережиным ножом; пока он ел — жадно, не жуя, целыми кусками, дверь стоявшего позади пикапа приоткрылась и на обочине показались Ира с мальчиком. Осторожно ступая, мальчик маленькими шажками двинулся в нашу сторону — в руках у него была плоская банка консервированного лосося.
— Неси осторожнее! — сказала Ира. — Разольешь — испачкаешь комбинезон. — Мальчик остановился, посмотрел на банку и тут же действительно пролил несколько капель, а потом, быстро оглянувшись, пошел дальше — в двух шагах от пса он аккуратно поставил банку на снег, да так и остался сидеть возле нее на корточках.
— Ни за что не соглашался ехать, пока собаку не покормит, — смеясь, сказала Ира Сереже, подходя к нам, — вот, я еще принесла.
Стоя вокруг, мы молча смотрели, как пес стремительно, двумя движениями языка извлекает рыбный бульон из банок. Сережа наклонился и погладил мальчика по голове.
* * *
Оставшиеся до Пудожа пятнадцать километров мы преодолели быстро — «буханка», проехавшая здесь только что, проложила неглубокую, но все же колею, облегчившую нам движение. Впереди по-прежнему шел тяжелый Лендкрузер, но пикап с перегруженным, опасно раскачивающимся прицепом решено было «прикрыть» с двух сторон, и поэтому колонну теперь замыкали мы — не смотри, сказала я себе, когда мы, пропустив вперед две остальных машины, съехали с обочины и пристроились в хвосте, не смотри, не оглядывайся, ты и так прекрасно знаешь, как она выглядит сейчас, выпотрошенная, брошенная, и все равно посмотрела, и смотрела до тех пор, пока хватало света наших габаритных огней — сначала Витара превратилась в едва различимое темное пятно, а потом, очень быстро, скрылась из вида совсем. Через двадцать минут мы уже въезжали в Пудож.
Они все были очень похожи друг на друга, эти маленькие северные городки, все население которых легко поместилось бы в нескольких московских многоэтажках — десяток улиц, редкие каменные здания, высокие деревья с прячущимися между ними крышами частных домов, разношерстные заборчики, смешные вывески. Ничего, ровным счетом ничего плохого не должно случиться с человеком, попавшим в такое место, думала я, глядя в окно на проплывающие мимо спящие, бесполезные уличные фонари, чередующиеся с белыми, словно обсыпанными сахаром деревьями — на этих улицах, наверное, никто не превышает скорость, и можно без страха выпускать детей играть снаружи, у ворот. Все, кто живет здесь, знают друг друга — если не по именам, то хотя бы в лицо, а на окраинах, зарастающих летом высокими, в человеческий рост сорняками, можно встретить одинокую корову или переходящих дорогу толстых гусей. В таких местах, как это, военные грузовики с санитарными крестами, карантинные кордоны, защитные маски на лицах оказались бы слишком неуместными, почти нереальными. Мы уже проехали несколько похожих городов — и все они были пусты, но нетронуты — не сожжены, не разграблены, как будто заснули на время, до тех пор, пока жившие в них люди не вернутся назад; этот, последний, точно такой же, как предыдущие, действительно был еще обитаем — мы поняли это за первым же поворотом улицы, по которой въехали в город.
— Смотрите, там, впереди, свет! — воскликнул Мишка, взволнованно приподнимаясь на сиденье, и Сережа спросил в микрофон:
— Пап, что там? Тебе видно?
— Не знаю, — отозвался папа, — не разберу пока. Главное, не вздумайте останавливаться. Что бы там ни было, едем мимо, все поняли?
— Так это больница вроде бы, та самая, про которую они говорили, — сказал Андрей неуверенно, — народ там какой-то снаружи…
Обращенное к улице своим длинным фасадом двухэтажное здание с темными окнами и входом, спрятанным под треугольным металлическим козырьком, действительно было похоже на больницу; не было ни ограды, ни забора, отделявшего его от дороги — просто небольшой, расчищенный от снега пятачок, на котором стояло несколько автомобилей с зажженными фарами — именно они оказались источником слабого, рассеянного света, заметного еще издали. Людей было немного — человек пятнадцать, может быть, двадцать, они стояли небольшой, плотной группой, очень близко друг к другу; в одном из автомобилей, расположенном ближе к дороге, я узнала «буханку». Выходит, он все-таки оказался прав, подумала я, и они действительно ждали его, он не зря торопился, три недели, целых три недели они сидели здесь, в больнице, считая заболевших, раскладывая их вначале по палатам, затем — в коридорах, а потом — очень быстро — заболевшие начали умирать, уступая место новым, но они все равно ждали, и даже если лекарство, за которым они послали его, оказалось бесполезным, он все равно вернулся — потому что обещал. У них уже нет электричества — как и везде в округе, и связи нет тоже — для того, чтобы собрать сейчас, ночью, такую толпу перед больницей, кому-то, наверное, пришлось дежурить у окна — день за днем, ночь за ночью, чтобы не пропустить момент, когда «буханка» появится на дороге, и когда она, наконец, появилась, тот, кто первым ее заметил, должен был как-то предупредить остальных, подать им сигнал, и все они побежали сюда, чтобы получить свою порцию надежды.
Ознакомительная версия.
