Пробудившись, я хотел было записать эти свои мысли, — их использование открыло бы совершенно новую главу всемирной истории. Но — кому я мог доверить свои записи? Кому они были нужны?..
Нелегко далась мне моя первая вахта. С превеликим трудом я прокоротал ее на площадке в раскладном кресле, держа автомат наготове. Из энергетического отделения доносился мерный гул, подрагивала обшивка убежища. И вдруг мне показалось, будто снаружи несколько раз ударили по корпусу ломом. Я сосредоточенно вслушался… Люк бесшумно отворился, в него заглянул бородатый, распухший Сэлмон. Вот он попытался протиснуться, пиджак его зацепился, и я увидел белое, как сыр, сшитое из кусков тело…
Прохватившись в страхе, я заходил по гулкому полу от двери в спальню до двери в кухню. Наплывало безразличие, хотелось растянуться на полу и заснуть — будь что будет!..
В четыре часа притопала на костылях Луийя.
Я тотчас ушел спать. Но около шести проснулся в беспокойстве. Долго не мог сообразить, что меня тревожит, и внезапно осенило — Луийя! «Нет человека вне доброго дела…» Эта мысль показалась мне настолько важной, что я решил проведать Луийю, подарившую мне час отдыха.
Она сидела в кресле, кусая губы.
— Как нога?
— Плохо. Сильные боли, и я не знаю причины.
— Еще бы, это все не так просто.
Она посмотрела мне в глаза долгим, испытующим взглядом.
— Надо резать ногу. Но я не могу сделать это сама…
Она хотела, чтобы ногу оттяпал я. Но едва я представил, как электропила вгрызается в розовую кость, я почувствовал неодолимую усталость.
— По этой части я сущий профан. Лишь бы где не отрежешь.
— Я показала бы, где резать.
— Потом, Луийя. Потом, потом, когда операция, действительно, станет неизбежной…
Мне был неприятен разговор. Луийя уловила это.
— Мы — что? — сказала она со вздохом. — Мы случайно пользуемся тем, что приготовили для себя боссы… А как остальные люди? Что с ними?.. Всего страшнее, что все мы, кажется, опять не способны усвоить урока…
В словах — укор. Но, черт возьми, какое мне было до всего этого дело?
— В жизни всегда существовало подобие жизни, — продолжала Луийя. — Эхо, зеркальное отражение — подобие приличия, подобие истины, подобие человека. Наше сознание, отражая мир, отражало помимо воли и нас самих, — криводушных, бессердечных, — и мы принимали отражения за сущности… В книгах и в кино нам нравились сюжеты и мысли, отвечавшие нашему искаженному миру, — легкие, банальные, а искусство, которое увлекало в бездны самопознания, обнажая продажность наших натур, то искусство отталкивало… Признавалось прекрасным, что развлекало, иначе говоря, отупляло, склоняло к конформизму. Что требовало совести, мужества, самостоятельного действия, объявлялось нудным и назидательным…
С этим я, пожалуй, мог согласиться.
— Нас дурачили сотни лет, втихаря обтяпывая свои делишки! Все, почти все было лживым. Даже критерии прекрасного. Мы называли прекрасным то, что отвечало неясной или ложной мечте. Тогда как все критерии должны были сойтись в одной точке и выразить возможности развития человека, осознанную безопасность и счастье всех людей!
— Именно, — кивнула Луийя. — Только я не согласна, что все было лживым, что все — сплошная подлость и компромисс. Есть главный виновник…
— Не будем политизировать, Луийя. Политика — такая же ложь, как и все остальное… И потом женщина-политик — это отрицает женщину…
Пассаж из прошлых времен.
— Все наши проблемы, в конечном счете, упираются в то, что мы не можем добиться равенства. А не можем потому, что мы растлены и равенства не хотим, — возразила Луийя. — Равенство многих пугает. Особенно тех, кто в глубине души сознает свою ничтожную цену…
— Опять об империализме? О социальной системе, не приемлющей идеи равенства?
Луийя усмехнулась.
— О чем бы мы ни говорили, мы должны всегда говорить о том, как разумней устроить жизнь человечества!..
Луийя умела вовремя сдаться — неоценимое качество для слабого пола, — но сдаться таким образом, что победитель сожалел о допущенной промашке…
И еще я вспомнила, что съела червя. Вероятно, дождевого, толщиной в полпальца. Не знаю, где нашла, где откопала. Я сосала его воспаленным ртом, влажного и скользкого, и чтобы он не сокращался, раздавила его зубами. Он был с кровью. Жажда осталась, но мысль тогда, одна мысль меня поразила, отчего я теперь об этом вспомнила: тысячелетия прошли, пока человек перестал есть червей. И вот — всего день или неделя, и человек вновь там, на дне тысячелетий. И хуже, намного хуже, чем те люди. И обреченней в тысячи раз…
Я все-таки схожу с ума.
А может, галлюцинации — норма? Я устала, очень устала в этой кошмарной дыре, где командует отвратительный педант.
Как всякий филистер, Фромм носится с планами спасения человечества. Болтовня его невыносима. Выдумывает новую мораль. Дурак! Зачем спасать мир? Кто просит об этом? Если мир сотворен, его может погубить только Творец. Если же мир родился сам по себе, он должен умереть, как все, что дряхлеет.
Нам не повезло: мы пришли в мир, когда он одряхлел. Но поскольку иного нет, будем весело жить в этом!..
Все чаще мне снится мертвый Дутеншизер. Он преследует меня, укоряя. Но в чем я повинна? В том, что я защищала себя?..
А если тот мир существует? В принципе, как утверждал Гурахан, смерть — тоже жизнь, только в другом измерении. Наблюдаемый нами распад тела — то, что остается по эту сторону. Та и эта материя уравновешены, и сколько ее в одной, столько же и в другой половине мира. Вся ограниченность рассудка — в неспособности осознать смерть. Именно разум закрывает человечеству путь к постижению великой тайны бытия: постоянного обмена материей, составляющего Кольцо Сущего.
По мере того как я отрекаюсь от рассудка, на меня находит высшее знание, которым обладают растения, камни, земля и т.д.
Гурахан, все дни живший на яхте вместе с Кордовой, предвидел будущее и мог сообщаться с потусторонним миром. Он говорил: «Чтобы отринуть цепи пустых знаний, нужно вначале достичь их вершины».
Гурахан знал сорок языков, понимал речь птиц, крокодилов и змей. Вижу его лицо — лицо Нового Христа, пришедшего не спасать, — он был далек от этой слюнтяйской идеи, — чтобы ободрить наиболее мудрых перед переходом в иной мир…
Подавали лангуст — целиком. Кордова ловил их вместе с Герасто. А еще при помощи факелов и света они ловили летучих рыб — их научили этому искусству меланезийцы.
В октябре или ноябре, при непрерывных дождях, в день, когда температура опустится ниже тридцати по Цельсию, Гурахан обещал доверить мне тайну безмятежного перехода. Герасто уже подыскал подходящее бунгало. Полагалась, однако, примитивная хижина. Когда Гурахан узнал, что в бунгало холодильник, туалет и запас дезинфицирующих распылителей, он разгневался и отказался от обещаний.
