Во-вторых, он нашел склад солярки, после чего антисемитизм Эллизауэра сделался в значительной степени абстрактным. «Я ненавижу жидов, – объяснялся он своему главному мотористу. – Нет ничего на свете хуже жида. Однако я никогда ничего не имел против евреев! Возьми, скажем, Кацмана…»
Далее, Изя всех снабжал бумагой. Запасы пипифакса кончились после первого же взрыва желудочных заболеваний, и вот тут популярность Изи – единственного обладателя и хранителя бумажных богатств в стране, где не то что лопуха, пучка травы не отыщешь, – тут уж популярность Изи достигла наивозможнейшего предела.
Не прошло и двух недель, как Андрей с некоторой даже ревностью обнаружил, что Изю любят. Все. Даже солдаты, что было совершенно уже невероятно. Во время привалов они толклись около него и, раскрывши рты, слушали его трепотню. Они по собственному почину и с удовольствием перетаскивали с места на место его железные ящики с документацией. Они жаловались ему и выпендривались перед ним, как школьники перед любимым учителем. Фогеля они ненавидели, полковника – трепетали, с научниками дрались, а с Изей – смеялись. Не над ним уже – с ним!.. «Вы знаете, Кацман, – сказал однажды полковник. – Я никогда не понимал, зачем в армии нужны комиссары. У меня никогда не было комиссара, но вас бы я, пожалуй, на такую должность взял…»
Изя кончил разбирать одну пачку бумаг и извлек из-за пазухи вторую.
– Есть что-нибудь интересное? – спросил Андрей. Спросил не потому, что ему было на самом деле любопытно, а просто захотелось как-то выразить нежность, которую он вдруг испытал сейчас к этому неуклюжему, нелепому, даже неприятному на вид человеку.
Изя не успел ответить – успел только головой помотать. Дверь распахнулась, и в комнату шагнул полковник Сент-Джеймс.
– Разрешите, советник? – произнес он.
– Прошу вас, полковник, – сказал Андрей, поднимаясь. – Добрый вечер.
Изя вскочил и пододвинул полковнику кресло.
– Вы очень любезны, комиссар, – сказал полковник и медленно, в два разделения, уселся. Выглядел он как обычно – подтянутый, свежий, пахнущий одеколоном и хорошим табаком, – только вот щеки у него последнее время малость ввалились и необычайно глубоко запали глаза. И ходил он теперь уже не со своеобычным стеком, а с длинной черной тростью, на которую заметно опирался, когда приходилось стоять.
– Эта безобразная драка под окнами… – сказал полковник. – Я приношу вам свои извинения, советник, за моего солдата.
– Будем надеяться, что это была последняя драка, – сказал Андрей угрюмо. – Я больше не намерен этого терпеть.
Полковник рассеянно покивал.
– Солдаты всегда дерутся, – заметил он небрежно. – В британской армии это, собственно, поощряется. Боевой дух, здоровая агрессивность и так далее… Но вы, разумеется, правы. В таких тяжелых походных условиях это нетерпимо. – Он откинулся в кресле, достал и принялся набивать трубку. – А ведь потенциального противника все не видно, советник! – сказал он юмористически. – Я предвижу в связи с этим большие осложнения для моего бедного генерального штаба. Да и для господ политиков – тоже, если быть откровенным…
– Наоборот! – воскликнул Изя. – Вот теперь-то для всех нас и начнутся самые горячие денечки! Поскольку настоящего противника не существует, необходимо его придумать. А как показывает мировой опыт, самый страшный противник – это противник придуманный. Уверяю вас, это будет невероятно жуткое чудовище. Армию придется удвоить.
– Вот как? – сказал полковник по-прежнему юмористически. – Интересно, кто же будет его придумывать? Уж не вы ли, мой комиссар?
– Вы! – сказал Изя торжественно. – Вы в первую очередь. – Он принялся загибать пальцы. – Во-первых, вам придется создать при генеральном штабе отдел политической пропаганды…
В дверь постучали, и прежде чем Андрей успел ответить, вошли Кехада и Эллизауэр. Кехада был мрачен, Эллизауэр неопределенно улыбался откуда-то из-под самого потолка.
– Прошу садиться, господа, – холодно предложил им Андрей. Он постучал по столу костяшками пальцев и сказал Изе: – Кацман, мы начинаем.
Изя оборвал себя на полуслове и с готовностью повернулся лицом к Андрею, перекинув руку через спинку кресла. Полковник снова выпрямился и сложил ладони на набалдашнике трости.
– Ваше слово, Кехада, – сказал Андрей.
Начальник научной части сидел прямо перед ним, широко расставив толстые, как у штангиста, ноги, чтобы не мокло в шагу, а Эллизауэр, как всегда, устроился у него за спиной, сильно там ссутулившись, чтобы не слишком торчать.
– По геологии ничего нового, – мрачно сказал Кехада. – По-прежнему глина, песок. Никаких следов воды. Здешний водопровод давно пересох. Может быть, именно поэтому они и ушли отсюда, не знаю… Данные по солнцу, ветру и так далее… – Он достал из нагрудного кармана листок бумаги, перебросил Андрею. – У меня пока все.
Андрею очень не понравилось это «пока», но он только кивнул и стал смотреть на Эллизауэра.
– Транспортная часть?
Эллизауэр распрямился и заговорил поверх головы Кехады:
– Пройдено сегодня тридцать восемь километров. Двигатель трактора номер второй надо ставить на капитальный ремонт. Очень сожалею, господин советник, но – увы…
– Так, – сказал Андрей. – Что это значит – капитальный ремонт?
– Два-три дня, – сказал Эллизауэр. – Часть узлов придется заменить, а другие привести в порядок. Может быть, даже четыре дня. Или пять.
– Или десять, – сказал Андрей. – Дайте рапорт.
– Или десять, – согласился Эллизауэр, все так же неопределенно улыбаясь. Не вставая, он протянул через плечо Кехады свой рапорт.
– Вы это в шутку? – стараясь говорить спокойно, произнес Андрей.
– Что именно, господин советник? – Эллизауэр испугался. Или только сделал вид, что испугался.
– Три дня или десять дней, господин специалист?!
– Я очень сожалею, господин советник… – забормотал Эллизауэр. – Я боюсь сказать точно… Мы не в гараже, и потом мой Пермяк… У него какая-то сыпь, и весь день его рвало… Он у меня главный моторист, господин советник…
– А вы? – сказал Андрей.
– Я сделаю все, что смогу… Другое дело, что в наших условиях… я имею в виду – в полевых условиях…
Некоторое время он еще продолжал болтать что-то насчет мотористов, насчет крана, которого не захватили, а ведь он предупреждал… насчет сверлильного станка, которого здесь нет и быть, к сожалению, не может, снова насчет моториста и еще что-то там про поршни и пальцы… С каждой минутой он говорил все тише, все невнятней и наконец замолчал совсем, а Андрей все это время, не отрываясь, смотрел ему в глаза, и было совершенно ясно, что этот длинный трусливый пройдоха совсем заврался, и сам уже понимает это, и видит, что все это понимают, и пытается как-то вывернуться, но не умеет, и все-таки намерен твердо стоять на своем вранье до победного конца.
