Ознакомительная версия.
– Арт, мне ваша затея представляется неудачной, – сказал Ровенский.
– Меня ради этого сделали полковником, – ответил Артем. – Энвер Аблямитович справится с эвакуацией лучше моего, а полковому штандарту место впереди строя.
Ровенский прищурился.
– Не нарывайтесь. Один раз вы уже нарвались. Эта «линия Зигфрида», – он показал глазами на наспех вырытый оборонительный рубеж, – не годится ни к черту; штурм – и нас сметут. А вас не назначали пушечным мясом. Думаете, я не знаю, что Друпи еще утром был контужен, и фактически командовали вы?
Друпи – так называли Казакова. За глаза. Говард Генрихович походил на мультяшного пса именно глазами – карими, влажными, треугольными, с тяжелыми печальными веками; а также – небольшим ростом и общей невозмутимостью. В последний раз Верещагин видел его двадцать минут назад, и он тоже отговаривал Артема лично ехать на передовую. На переговоры – если советские командиры согласятся на переговоры – можно было послать кого-нибудь другого, того же Ровенского.
Ракетный обстрел Одесского аэродрома не причинил вреда ни самолетам, которые были в воздухе, ни ВПП, но одна особенно дурная ракета взорвалась во внутренних помещениях аэропорта, и Казаков с двумя другими офицерами штаба угодили под ударную волну. Очевидцы рассказывали, что Друпи ударило со страшной силой. Если бы не кевларовый командирский шлем, мозг штаба Корниловской дивизии весь оказался бы на одесской стене. Но и шлем не спас от контузии: большую часть времени Говард Генрихович находился без сознания, а приходя в память, страдал от боли. Верещагин готов был отдать свою правую руку, лишь бы вернуть Казакова в строй. Но предложить такой обмен было некому.
– Сколько мы должны отыграть? – спросил командир горно-егерской бригады.
Верещагин посмотрел на часы.
– Три – самое меньшее.
Крымские штурмовики только в 17–45 сумели пробиться к Белой Церкви, где стояли полсотни Ту-22М, последняя угроза конвою «Золотая лань». Верещагин узнал об этом через час после того, как он на свой страх и риск отдал команду к эвакуации.
– Три – это много, – Ровенский пожевал губу. – А два батальона горных егерей, противотанковая батарея и артдивизион – это мало.
– Если мы продержимся три часа, – добавил Верещагин, – наш отход прикроют «Корнилов» и «Алексеев». И… Все равно катера за нами раньше прислать не смогут.
Ровенский сощурился.
– Вы, как я посмотрю, большой мастер жечь за собой мосты.
– Сэр! – из «Владыки» выбрался Гусаров. – Советские командиры согласны на переговоры.
* * *
В своих интервью Арт очень артистически обходил вопрос «каким образом Корниловской дивизии удалось эвакуироваться из Одессы». Почитаешь советских – так там была эпическая битва, прямо Курская дуга. И конечно же она завершилась тотальным разгромом корниловцев.
Мне же он ответил предельно откровенно: «Нет такой крепости, которую не взял бы осел, груженный золотом».
Наша разведка купила нам три часа до подхода «Генерала Корнилова» и «Генерала Алексеева». Буквально.
Когда мы хоронили Риту и других, чьи тела удалось вывезти, я еще не знала, что исход боя решила взятка и что это планировалось заранее. А с тех пор, как узнала, мне не давал покоя вопрос: а за сколько советские сами подорвали бы свои аэродромы?
После Одесской высадки мы с Артом съехались.
Началось с того, что «Вдов» перебросили в Симферополь. Мы поддерживали с воздуха алексеевцев и дроздовцев, которые держали против красных Парпачский перешеек. Нам отвели аэродромную гостиницу. Арт целыми днями пропадал в Главштабе, им там были положены служебные квартиры, и однажды он просто привез меня к себе, а утром отвез в Аэро-Симфи. Так и пошло.
В ночь с 12 на 13 мая наши войска атаковали Керченский плацдарм. Сначала авианалеты и артобстрелы изводили советскую группировку почти сутки, потом части Дроздовской и Алексеевской дивизий перешли Парпачский оборонительный рубеж.
14 мая над Керчью снова поднялся трехцветный флаг. Нас вернули в Качу, и так вышло, что до Качи я просто не доехала, а осталась на ночь у Арта в Бахчи. Дня через три Арт сказал, что, наверное, имеет смысл перетащить из полка мои вещи. Я согласилась, и мы начали жить почти как настоящая семья: утром я ехала в полк, он – в Главштаб или в тактический центр, вечером мы ужинали вместе, ночью вместе спали. Он больше не просил сделать его «честным мужчиной», просто мы жили как муж и жена.
Это можно было бы назвать медовым месяцем, если бы не многие печали.
Четыре аэродрома Одесской области и отражение Керченского десанта обошлось нам страшно дорого. Одна только Корниловская потеряла под три тысячи человек, из них 592 – убитыми. Потери в технике составили 75 %. У нас погибло 17 машин с экипажами, у «Летучих гусар» – 14. Истребительная авиация потеряла 27 машин с экипажами, и это не считая Керченской операции, воздушных боев и налетов, потерь флота и погибших гражданских кораблей, реквизированных для десанта.
Почти всю неделю после того, как красных из Крыма окончательно выбили, Арт ездил на похороны. Он не говорил долгих речей, ограничивался двумя-тремя сухими фразами, но лицо его было бледным, глаза и щеки ввалились, и иногда его бросало в пот – словом, выглядел он так, что и слова не нужны. И я знала, что он думает, глядя в зияющие могилы и бросая горсть земли на стандартный армейский гроб: «Я сделал это для себя».
Каждый журналист считал своим долгом его заснять. Потом эти фото попадали в советские газеты. Немного ретуши – и мой похудевший полковник окончательно превращался в Кощея Бессмертного. В Крыму из него лепили героя, в Союзе – главное пугало. Особенно советских журналистов почему-то шокировала коричневая корниловская форма и «мертвая голова» на берете и шевроне. «Белофашисты» – так нас называли в газетах, которые Арт иногда привозил из Главштаба. На первых полосах дымились разрушенные аэропорты Одесской области, рыдали матери убитых солдат, укоризненно смотрели в небо гражданские, погибшие от случайных пуль и осколков во время уличных боев. «Одесса не простит!» Рядом заверстывали фото «белофашистского палача» – и готово дело.
Кошмарный вид Арта, столь полюбившийся советским писакам, имел причиной не столько депрессию и ночные бдения в Главштабе, сколько абстинентный синдром: с начала мая до конца «горячей» войны в Крыму он существовал на морфинсодержащих анальгетиках и успел подсесть. Отказался от таблеток резко, без заместительной терапии, если не считать таковой вино: покупали мы вроде бы на двоих, но пока я успевала выпить бокал, он приканчивал остальную бутылку. Не напивался: для среднего взрослого крымца пол-литра сухого – не доза. Но я никогда раньше не видела, чтобы он пил вино, как воду.
Ознакомительная версия.
