Я не расспрашиваю его о семье, но, как мне кажется, там у него все в порядке, и ничего серьезного он со мной не затевает. Хотя, по-моему, ему не интересно дома… Я вообще не понимаю его.
И вот обо всем этом я и рассказала Инке. А она говорит: «Чего тут непонятного? Трахнуть он тебя хочет, вот и все». Я отвечаю: «Чего же тогда не трахает? Даже не пытается. Сто раз уже мог бы». «Боится, наверное, – говорит она, – еще подашь в суд, что он тебя изнасиловал. Кто тебя знает. Или как там еще про несовершеннолетних?..» «Растление малолетних, – припомнила я из уголовного кодекса (моей настольной теперь книги). – Нет, это отпадает, он знает, что я в суд не подам». «То есть, в принципе, ты уже готова?» – говорит она ехидно. «Да ничего я не готова! – Возмутилась я. – Но если я сама не захочу, ничего не будет. Ну, а если уж случится, значит, я этого хотела, тогда и дергаться не буду. Но пока я ничего такого НЕ ХО-ЧУ». «ПОКА, – усмехнувшись, передразнила Инка – И сколько будет длиться твое «пока»? ««Ну, не знаю, долго, наверное…» «Не юли, – сказала она сурово, – все ясно, как день, – (любит она корчить из себя этакую «роковую женщину»), – никаких «пока»; ты УЖЕ готова».
Я даже разозлилась: «Да я же говорю, он сто раз мог сделать со мной все, что угодно…» «И на сто первый – сделает. Он просто еще не уверен, что ты уже ГОТОВА. Ты надеюсь, еще не говорила ему, что вовсе не обидишься? Ты ему нравишься, но ты маленькая, и он не хочет тебя отпугнуть». «И что же, он ждет, пока я вырасту?» «Наверное, он и сам не знает, чего ждет. Только если ты вовремя не порвешь с ним, рано или поздно он все-равно не удержится, да и трахнет тебя». «Дура ты», – говорю я. «Сама дура», – ответила она, и мы немного подулись друг на друга. Но потом я все-таки первая ее спросила: «Слушай, а ты-то откуда так в этих делах разбираешься?» «У меня, – говорит она, – опыт. Побольше чем у тебя, во всяком случае».
Ой мама! Умру от смеха. Опыт у нее… Сотня женских романов, которые они с ее матерью друг у друга из рук рвут, и шуры-муры с Вадиком – вот и весь опыт.
И все-таки, у нее как-то яснее все выходит, чем у меня. А у меня – сплошной туман. Чего я хочу? Чего не хочу? Чего хочет он? Что можно, а что – нельзя? Что хорошо, что плохо?.. Я только знаю точно, что мне нравится быть рядом с ним, и ничего дурного мы не делаем.
И все-таки я уже два раза давала себе слово к нему больше не приезжать, но потом все как-то само получается: думаю, да ладно, съезжу, ничего страшного; скучно же. Но буду вести себя строго. А когда приезжаю, только в кабинет к нему захожу, рот – до ушей, ничего не могу с собой поделать.
Короче, не знаю!..
Но главное, я в него НЕ ВЛЮБИЛАСЬ. Это точно.
Ладно. Посмотрим, что будет дальше. Уроки надо делать.
На днях Годи немного рассказал мне о себе. Хотел записать сразу, да все руки не дохрдили, а сегодня, когда я более или менее свободен, оказалось, что история его в моем сознании уже оформилась в нечто похожее на беллетристический рассказ.
… Родился Павел Игнатович в подмосковном селе Косицине, испокон века в котором жили невесть откуда взявшиеся тут молдаване. Факт, что обладатель аристократических манер и чуть ли не дворянского лоска (хоть то и другое и кажется несколько наигранным) Годи – родился в маленькой деревушке, сперва несказанно поразил меня. Но позднее я понял в чем дело: мать его происходила из древнего молдавского княжеского рода. Хоть жизнь и поставила ее на самую нижнюю социальную ступеньку, а отсутствие мужа вынудило выполнять самую тяжелую работу, все же она нет-нет, да и напоминала сыну о его исключительной родословной.
Но куда же делся его отец? Кем он был? Вопрос этот мучил его с детства, а единственный ответ который он находил был слишком уж несуразным:
– Марсианин твой отец, Паша, – отвечала ему мать, когда приходил он со двора до слез задразненный соседской шпаной. И для убедительности по слогам произносила: И-но-пла-не-тя-нин.
– Знаем мы этих «интиплитян»-то, – хмыкал, подслушивающий, по обыкновению, соседский дед Ион. – Интиплитяне-то те в акурат семь лет назад тута телятник ставили…
И если мать в это время стряпала пельмени, то била она деда скалкой, если стирала – чихвостила его мокрой тряпкой. Но особенно нехорошо было Иону, если в это время увесистой кленовой толкушкой она толкла картошку.
… Повзрослев немного, Паша понял, что легенду эту мать не столько для него, сколько для себя выдумала. Наверное, для того, чтобы хоть как-то оправдаться за свое падение «из князей в грязь». А он, хоть и жалел ее, а все же, случалось, не сдержавшись, обрывал ее Ионовыми словами (дед-то к тому времени помер уже), когда снова заводила она эту свою песенку об инопланетянах, отвечая на вопрос, удерживаться от которого он все никак не мог научиться.
По молодости ничего дворянского Павел в себе не чувствовал (так же как и инопланетного): обычный деревенский парень. И лишь повзрослев, принялся тщательно культивировать в себе аристократические наклонности. Но это – много лет спустя…
Кличку «интиплитянин» в армии не знали, и там Павлу жилось проще. Но сама служба дурацкая была – в комендантской роте: шагистика и наведение порядка в штабе. В Косицино родное Павел жить не вернулся. Погулял только, наряд свой дембельский показал («глянь-ка, вишь, интиплитянин-то павлином каким вырядился…»), собрал манатки и – в город. «Учиться, мать, буду, – сказал, – человеком стану».
… И действительно – выучился. И начал тихую холостяцкую жизнь рядового инженера некрупного мясного комбината. И не вспомнил бы никогда о невероятных материных россказнях, не случись с ним следующая оказия.
Однажды, в пятницу, в конце дня, производя осмотр холодильной установки, он необычно долго задержался в камере, зайдя далеко, к самой морозилке, за висящие туши. А мастер Копышев, уходя, просто-таки забыл, что Павел еще тут, и захлопнул дверь.
Его насквозь заледеневшее тело Копышев нашел в понедельник утром. Скрючившись, сидело оно у самого входа в камеру. Пытаться обнаружить признаки жизни было просто глупо. И тело сразу свезли в морг.
… Сторож анатомического корпуса мединститута, где и находился морг, услышал ночью удары в дверь изнутри. Был он, во-первых, не робкого десятка, во-вторых, к постоянной близости трупов привык и ничуть их не боялся, в-третьих, знал, что всякое бывает и не раз слышал рассказы о том, как живых людей принимали за мертвых. Поэтому – не запаниковал, а отпер дверь, и в коридор вывалился привезенный давеча замороженный.
Около трех месяцев провалялся Павел Годи в военном госпитале (куда его почему-то определили) с двусторонней пневмонией и обморожением конечностей. Но он был жив! И это было невероятно для окружающих. Для него же еще более невероятным было то, что произошло с его сознанием в те часы, когда тело, превращенное в ледышку, валялось сначала на полу хладокамеры, потом – на столе морга.
