Иванихин вдруг расхрабрился всерьез. Да что, в самом деле, такое? Он к ним — как уважаемый клиент, а ему вместо дивана — жесткий стул, вместо приятного собеседника — ханыгу-охранника, еще и робота вдобавок! А как же эти, ну, гражданские права сдать свое время?
— Ты меня категориями не морочь, — хмуро рубанул Иванихин. — У тебя полномочия есть мое время принять? Если нету, так позови кого постарше…
Терминатор покачал головой. Непонятно было, то ли он осуждал Иванихина, то ли одобрял, то ли жалел.
— Старше меня — только… — Черный человек оборвал фразу, зябко передернул могучими плечами, отчего явственно затрещал ватник, налил себе одному— и немедленно выпил.
Настольная лампа мигнула, затем погасла, но не успел Иванихин толком испугаться, как она загорелась вновь. Некоторое время Терминатор сидел неподвижно, потом опять потянулся за банкой, но налил в оба стакана по чуть-чуть — даже не налил, а плеснул на донышко.
— Подумай хорошенько, Сергеич, — произнес он негромко. — Вспомни, как не хотел сюда идти — а пришел. Почему не хотел? И зачем пришел? Подумай и скажи. Только не ошибись.
Иванихин выпил.
Этот глоток оказал на него странное воздействие. Как будто вовсе не самогон он пил. А вообще непонятно что.
Голова прояснилась, мысли стали прозрачными, четкими и какими-то посторонними. «Так, наверное, мыслят великие ученые, — подумал Иванихин. — Все по порядку, все по полочкам, и ничего их по-настоящему не волнует. А ну-ка посмотрим, что у меня там на полочках лежит…»
И увидел Иванихин мысленным взором всю свою жизнь.
Для начала ему явился славный толстощекий карапуз. Карапуз сидел на полу рядом с ножкой стола и, задрав голову, смотрел вверх. Он был почти уверен, что там, на недостижимой высоте, есть что-то неописуемо интересное. Когда взрослые брали его на руки и возносили в верхний мир, на столе всегда оказывалось что-нибудь эдакое. Но как проверить сейчас, когда он одни?
Карапуз ухватился за ножку. Кряхтя и покачиваясь, он поднялся на ноги. И с мужеством естествоиспытателя потянул за скатерть…
Иванихин вспомнил сладкий восторг и темный ужас мгновения, когда сверху стали падать разные предметы. Вспомнил, как карающим божеством ворвалась в комнату мать и больно-пребольно отшлепала его по попке, приговаривая: «Не лазь наверх! Не лазь, куда не надо!»
Затем Иванихин увидел мальчика Павлика. Мальчик Павлик, сопя от усердия, рисовал на последней странице тетрадки по математике танк. Танк был большой и настоящий, с длинной пушкой и заклепками на броне. Сначала он был наш, но когда Павлик его дорисовал, выяснилось, что танк вражеский, потому что стало понятно, как нарисовать еще лучше. И Павлик нарисовал наш танк, со звездой, еще лучше!
Вражеский танк увидел, что наш лучше, и разозлился. И ка-ак выстрелил! Но промазал. Павлик отложил ручку с синей пастой и взял с красной. Тогда наш танк ка-ак стрельнул в ответ) И попал! А вражеский ка-ак взорвался!!!
— Это еще что за художества? — прозвучало над головой. Павлик втянул голову в плечи.
Учитель математики взял тетрадку, посмотрел, хмыкнул. Класс радостно затаил дыхание.
— Рисуешь ты неплохо, — одобрил учитель. — И политически грамотно, как я посмотрю. А теперь давай проверим, как ты решаешь задачи… художник!
Мальчик Павлик плелся к доске, слыша шепотки и смешки за спиной и всем сердцем желая оказаться где-нибудь в другом месте. Он почему-то сразу понял, что теперь его долго будут дразнить «художником». Но наивно решил, что дразнить перестанут, если он бросит рисовать…
Следующим перед Иванихииым предстал студент Иванихин. Студент Иванихин сидел на лекции и мечтал, чтобы она поскорее кончилась. Лекция была но высшей математике, и Иванихин даже не валился делать вид, что конспектирует. Он и школьный-то курс математики осилил «трудом, куда уж институтский?
Вообще-то, честно сказать, ему не нравилась ни одна из дисциплин, которые приходилось учить. Да ему и специальность не нравилась. Но куда было податься с троечным аттестатом? А здесь был недобор, вот Иванихин и поступил.
Ладно, пять лет помучиться — а там и диплом…
Студент Иванихин зевнул и сменился Иванихииым нынешним. Трех- или четырехгодичной давности. Этот тоже зевал. Непосредственно на рабочем месте. «Еще только среда, а по ощущениям давно уже пятница, — думая Иванихин. — И не первая на этой недеде. Когда это кончится? Сил моих нет».
Тут Иванихин обнаружил себя сидящим на стуле напротив Терминатора. Тот сверкнул на него машинным глазом.
— Итак, — сказал киборг голосом американского губернатора. — Какийе вашьи выводы?
Иванихин поймал себя на том, что совершенно перестал его бояться. До сих пор, себе не признаваясь, все же остерегался собеседника. Мало ли. Силища вон какая. Ватник трещит, кресло стонет. Опять же трехлитровую банку двумя пальцами, да чтобы ни капли не расплескать — это не всякий, это… поди попробуй! Ну и, потом, недомолвки недомолвками, а если дипломатический казус выйдет?
Но теперь, когда все стало на свои места, оказалось, что бояться нечего. Ну и что, что Черный человек? Не посторонний ведь и даже не есенинский. Его, Иванихина, Черный человек. Свой.
— А ведь я с самого начала надпись видел, — задумчиво заметил Иванихин. — Ну, там, у вас. Снаружи-то есть. Большими буквами «Приемный пункт», а пониже маленькими «вторсырья». Только как-то… не вспоминал, что ли. Маленькие буквы — они для того и маленькие, чтобы их не запоминали. Не обращали ненужного внимания. Не трогали… — Он замолчал, потому что сбился с мысли, но быстро подхватил ускользнувшую было нить: — Выходит, вы покупаете уже истраченную жизнь. Использованную. И ненужную владельцу. Как исписанный лист бумаги, где нет никакой важной информации — так себе, запачканная бумажка, которую можно сдать в макулатуру и утилизировать. Верно?
Терминатор промолчал, но Молчание показалось Иванихину утвердительным.
— Возникают интересные аспекты, — продолжал Иванихин. — Во-первых, получается, что люди используют жизнь как бы… с опережением, что ли? Наверное, переход происходит, когда мы определяем, какой вид примет для нас некий отрезок будущего. В тот момент, когда мы принимаем решение… — Он сделал паузу, но ответа не дождался. — Во-вторых, должны быть такие мгновения жизни, которые не подлежат утилизации. Которые прожиты насовсем. Такие минуты в жизни наверняка бывают. Или… не у каждого человека? Но, может, есть люди, у которых вся жизнь такая?.. Ну да, конечно есть! — Иванихин горько рассмеялся. — Леонардо да Винчи, — произнес он с упреком. — Моцарт. Ломоносов. Пушкин. И прочие… творцы и классики. Такие люди живут… ну… сразу и навсегда. Я ведь не ошибся? Ну что вы молчите? Вы мне ответите хоть на один вопрос?!
