нет.
– Я уже забыл, как там, в Коробке. Всего месяц в Катарсисе, а такое чувство, что ничего, кроме Катарсиса, не было, – сказал Коля, а затем добавил: – Злой, там же красивые женщины на каждом шагу? И бедрами виляют, и соки из них текут?
– Красивые. Да только железную леди от дамы из плоти не отличишь. Они ходят по улице, как живые, одеваются, как живые, соблазнительны, как живые. Только заговорив с ними, можно понять подмену. На сложные вопросы у них неживые, шаблонные ответы.
– В Коробке Катарсис снился каждую ночь? – спросил Данила.
Этот тип очень отличался от всех пацанов, собравшихся вокруг меня. Он говорил, как изгой. Он думал, как изгой. И смотрел в глаза, как изгой.
– Я не тот, кого Катарсис решил отпустить. Я ушел из Катарсиса, а он из меня – нет. Я изгой, дитя этой земли, этой жизни, этого состояния. Потому – да, Катарсис снился каждую ночь. Он звал меня обратно.
– Если бы вы нашли ягоду воскрешения, кого бы одного вы выбрали воскресить? – поинтересовался Коля.
С чего он, интересно, взял, что это ягода?
– Даст Катарсис, встречу на своем пути, там будет видно.
– Вокруг смерти – жизнь? А там повсюду смерть? – Данила смотрел прямо в суть. Любопытный персонаж.
– Сколько ты Катарсис топчешь? – обратился я к нему.
– Три месяца.
– Какой самый дальний путь?
– Дом Захара.
– Кого из изгоев знаешь? Кто за тебя может сказать?
– С Сибуром встречались в граде. Самого Захара.
– Сибура я знаю. И Захара знаю. С чем в руках исследуешь Катарсис?
– Нож и револьвер.
– Что тебе нужно от Катарсиса? Чего ты здесь ищешь?
И сам не заметил, как обычный разговор стал похож на допрос. Данила это понял. И я по его взгляду понял, что не пойдет мужчина у меня на поводу.
– Это мое. С этим пришел, с этим и уйду.
– В нутро лезть не буду.
На том и закончили в тот час. Хоть и не было привычной ночи шесть суток в Катарсисе, уже к концу дня начинал ощущать усталость, организм сам просился отдыхать. Решил прогуляться до хранителей, которые держали свою точку, занятый объект вблизи табора Третьяка. Глядишь, и признают старого доброго Злого.
– Что нужно, изгой… Стой, я тебя знаю, Злой, неужто снова к нам пожаловал? Ходили разговоры, что ты завязал.
– Как завязал, так и развязал, – улыбнулся я старому доброму приятелю, с которым не виделся целый год.
Узнал, пройдоха, хранитель града Тишины.
Приятель тоже улыбнулся на все тридцать два.
– Какими судьбами? Подзаработать или насовсем?
– Будет видно, Степан.
– Сашик, пьянчуга ты родная, пропащая душа! Может, по стакану дуры, как в старые добрые времена? У меня ящик ее тут недалеко заныкан. Ради такого случая меня сменят.
– Нет, Степан. Не пью я больше. Нравится трезвым быть.
– Ты же знаешь, брат, я тоже не пью, но с хорошим человеком не выпить – преступление. Дура – не вода, судьбы наши не поломает.
– Как знать, Степа, как знать. Покончил я с этим делом. Скольких парней эта дура сгубила. Эта петля задушила. Мишу Минского помнишь? Недавно ушел под дурой на Рассвете реку Самсона искать, Мирон рассказал, не видели больше изгоя ни живым, ни мертвым. Катарсис этого не прощает. И мне больно, брат. Своя ноша на горбу. Хочу обезболивающего, как и всякий изгой, но не дуру. И рад тебя видеть, обниму, да. Выпить – нет. Не огорчайся. Жить хочу.
– Понял тебя, Злой. Говори, что привело тебя ко мне?
– Слышал про убийства непомнящих недалеко от табора Третьяка?
– Это Катарсис, Злой, здесь каждый день кого-то убивают.
– Может, кто из твоих людей или ты лично видел кого-то подозрительного, не из местных? Кроме наших градских пацанов, Захара и Третьяковской бригады.
– Был один тип. Расхаживал здесь недалеко. Не знаю его. Вроде не из местных, на непомнящего не похож. В глаза не видел, ходил один.
– Остановили его?
– Да кому он нужен, Сашик. Бродит по Катарсису, на рожон не лезет – и пусть бродит, пока Катарсис душу его не забрал. Катарсис, он, сам знаешь, защищает себя лучше любого хранителя.
– Молодой, старый?
– Этого не знаю, не разглядел лица. Слушай, как там мать? Что сказала, когда ты в Коробку вернулся?
– Умерла мать. Не дождалась.
– Горько, брат.
– Горько. Пойду я. Если кого-то постороннего увидишь в наших краях или, может, кто внимание на себя обратит, подозрительный, будь добр, отправь своего человека в град ко мне. Я на втором этаже дома Мирона местечко свое имею. Пока.
– Ты вот – подозрительный, на себя внимание мое обратил, – усмехнулся хранитель. – Тебе-то какой интерес в этом, Злой?
– Я временно присматриваю за непомнящими, Степа. Мирону пообещал, что найду убийцу тех детей. Если сообщишь мне что-нибудь, буду благодарен.
– На Третьяка и бригаду думаешь? – спросил Степан, недовольно прищурившись.
– Не думаю. Нужны факты. А обвинить кого без доказательств – сам знаешь, Степан, и пулю меж глаз получить можно.
– Там все по-другому, Сашик? В Коробке. И медом нам не помазано? – улыбнулся хранитель, почесав ухо.
– Не мне тебе рассказывать, Степан, кто мы и где мы нужны.
– Это верно. Вот знаешь, уже больше года не был дома. И не хочу. Не тянет. Раньше думал, что уйду навсегда – и полыхай он огнем, этот Катарсис. Эти дары, непомнящие, изгои, нелюди. Это небо другое. И жизнь без птиц. И Ночь – одна на целую неделю, и целую неделю в Ночи жить. Мечтал себе – буду добрым, любимым дедом. Дочка родила три года назад. Дед я, старик. Думал, буду с малышней возиться. В игры играть. Сидеть себе на веранде своего домика, да компот абрикосовый попивать. В мастерской ковыряться. Оно так рисовалось в уме. Будто я – подходящий кадр для всей этой семейной идиллии. А на деле – и недели в таких условиях не продержусь. Не мое это. И больше себя не обманываю. Коробка, сука, навязала мне, что я должен жить для семьи, что мое счастье дома, в тишине и покое. А нет там моего счастия, брат. Нет! Вот оно, в Катарсисе. Рядом с трупами ванаков и моих братьев. Злой, я, как и ты, занимаю здесь свое место. Я тоже винтик в этом механизме. В этой, мать ее, системе.
– Понимаю.
– Ладно. Проехали. Не бери в нутро. Давно человека здесь не встречал.
– Степа, когда сменишься, заходи в град ко мне. Посидим. За «жили-были» потреплемся. Я предупрежу в граде о твоем возможном приходе, чтобы фокусов не было. И это, водицы
