Он скользнул взглядом по тору на экране и вспомнил кое-что, о чем размышлял несколько лет назад.
— А в чем разница между гиперпространством и ультрапространством? — спросил он у автономника. — Корабль говорил об ультрапространстве, а я так толком и не понял, что он, черт возьми, имел в виду.
Автономник попытался объяснить, иллюстрируя рассказ голографической моделью Реальности. Как и всегда, он переусердствовал в своих объяснениях, но в общих чертах Гурдже понял.
Флер-Имсахо действовал ему на нервы этим вечером, без умолку болтая на марейне обо всем и обо всех. Хотя поначалу родной язык и показался Гурдже излишне сложным, в конце концов он стал с удовольствием прислушиваться к нему и обнаружил, что говорить на нем приятно; но высокий, скрипучий голос автономника стал его утомлять. Тот замолчал, лишь когда Гурдже приступил к традиционному и довольно утомительному анализу игры вместе с кораблем (тоже на марейне).
В эту ночь он спал так крепко, как еще не спал после охоты, и проснулся с чувством (непонятно откуда взявшимся), что все еще есть шанс повернуть игру в свою пользу.
В течение большей части утренней партии Гурдже соображал, что задумал Никозар. И когда наконец понял, дух у него перехватило.
Император вознамерился победить не просто Гурдже, а всю Культуру. Иного способа описать то, как он пользовался фигурами, территорией и картами, просто не было: свою игру он построил так, что его позиция теперь отражала империю, стала образом Азада.
Еще одно откровение потрясло Гурдже, пожалуй, с не меньшей силой. Одно из прочтений его стиля (вероятно, самое точное) состояло в том, что игра Гурдже символизировала собой Культуру. Строя свою позицию и разворачивая фигуры, он привычно воздвигал нечто вроде общества-сети: переплетение сил и отношений без видимой иерархии, изначально лишенное агрессии.
Во всех своих играх он никогда не начинал первым враждебных действий. Весь предыдущий период он рассматривал как подготовку к сражению, но теперь понимал, что если бы присутствовал на доске один, то сделал бы приблизительно то же самое — медленно присоединял бы новые территории, укреплялся постепенно, спокойно, экономно… такого, конечно, никогда не происходило. Он всегда становился объектом атаки и, уже начав военные действия, ввязывался в драку с таким же упорством и с таким же самозабвением, с какими прежде развивал позицию, защищал фигуры, укреплял территорию.
Все остальные игроки, противостоявшие ему, невольно пытались приспособиться к этому новому стилю на его же условиях и, вполне понятно, проигрывали. Никозар не пытался делать ничего подобного. Он пошел другим путем и превратил доску в свою империю, точно повторяя все ее составляющие вплоть до структурных деталей, насколько позволял масштаб игры.
Гурдже был ошеломлен. Это понимание ослепило его, как восходящее солнце, неожиданно превратившееся в новую звезду, словно ручеек понимания стал речкой, рекой, потоком, цунами. Следующие несколько ходов он сделал машинально — ответ на действия противника, а не применение собственной стратегии, хотя он уже понял, насколько она ограничена и неадекватна. Во рту у него пересохло, руки дрожали.
Ну конечно же, именно этого ему и не хватало, вот в чем была скрытая грань, такая явная и очевидная, и тем не менее абсолютно невидимая, слишком тривиальная для слов или понимания. Все было так просто, так изящно, так поразительно амбициозно, но в то же время донельзя практично — и явно находилось в полном согласии с императорским представлением об игре.
Неудивительно, что Никозар так отчаянно хотел сыграть против культурианца, если именно такая игра с самого начала и входила в его намерения.
Тут просматривались даже подробности сведений о Культуре, ее истинных размерах и масштабах, известные только Никозару и горстке высокопоставленных чиновников. Все это присутствовало и проявлялось на доске, но, наверное, было абсолютно непонятно для непосвященных. Доска-империя Никозара была чем-то завершенным, ничуть не скрываемым, силы противника отображали нечто неизмеримо более мощное.
В том, как император относился к фигурам, своим и противника, была и некая безжалостность, даже, подумал Гурдже, почти издевка — тактика, призванная вывести инопланетянина из равновесия. Император отправлял фигуры на верную гибель с некоей веселой жестокостью, тогда как Гурдже выжидал, пытаясь подготовиться и накопить сил. Там, где Гурдже готов был уступить сопернику силы и территорию, Никозар сеял опустошение.
В некоторых аспектах различия были едва заметны (ни один хороший игрок не стал бы губить фигуры или устраивать бойню просто ради удовольствия), но идея жестокости присутствовала и висела над доской, как беззвучная дымка, как запах, как вонь.
И еще Гурдже увидел, что наносит ответные удары именно так, как, видимо, ждет этого Никозар, что он пытается спасти фигуры, делать разумные, взвешенные, консервативные ходы и в каком-то смысле не обращать внимания на то, как Никозар кидает, швыряет свои фигуры в бой и отрывает полосы территории у своего оппонента, словно куски плоти. Гурдже, можно сказать, изо всех пытался не играть с Никозаром. Император вел грубую, жестокую, властную и нередко некрасивую игру и вполне обоснованно предполагал, что какие-то качества культурианца просто не позволят ему участвовать в этом.
Гурдже начал накапливать ресурсы, оценивать возможности, сделав при этом еще несколько непоследовательных блокирующих ходов, чтобы дать себе время подумать. Смысл игры был в том, чтобы выиграть, а он забывал об этом. Ничто иное не имело значения, другого результата у игры не было. Игра была не связана ни с чем, а потому можно было позволить ей значить что угодно, и единственное препятствие, которое предстояло преодолеть Гурдже, было создано его собственными чувствами.
Он должен дать ответ. Но как? Стать Культурой? Еще одной империей?
Он уже играл от имени Культуры, и из этого ничего не получилось, но можно ли конкурировать с императором, становясь империалистом?
Он стоял на доске в своей смешной подоткнутой одежде и воспринимал все вокруг будто сквозь туман. Он попытался отвлечься на минуту от игры, оглядел огромный ребристый главный зал, высокие открытые окна и желтые кроны золоцветов снаружи, полупустые трибуны для гостей, императорских гвардейцев и арбитров, громадные черные выгнутые экраны наверху, множество людей в нарядах и в форме. Все это он видел сквозь призму игры; все это представало перед ним так, словно какой-то мощный наркотик, воздействуя на мозг, превращал картину перед глазами в искаженные аналоги дурманных видений.
