Входит доктор, за ним следующий. Коннор их не видит, только слышит. Но улавливает смысл их речей лишь частично. Что-то вроде: «значительный ущерб для мозга». И еще: «наниты восстанавливают внутренние связи». И слово «терпение», повторенное несколько раз. У него что теперь, мозг ущербный? — недоумевает Коннор.
Адмирал возвращается к койке. Кажется, он немного успокоился.
— Ну что же, по крайней мере, ты растешь как личность. В смысле, ко всем прочим твоим личностям прибавилась еще одна.
Коннор посылает собеседнику вопросительный взгляд. То есть, надеется, что вопросительный. Видимо, это ему удается, потому что Адмирал объясняет:
— Сначала ты был Беглецом из Акрона, потом, на Кладбище, тебя звали Роберт Элвис Маллард, а теперь ты Брайс Барлоу. — Он делает паузу, в явном намерении запутать Коннора, хотя тому путаница нужна сейчас меньше всего. — Это имя значилось на всех сорока шести контейнерах, в которых ты сюда прибыл. Брайса Барлоу мы приобрели на аукционе. А потом твой приятель Арджент сыграл, как заправский наперсточник — поменял этикетки местами.
Вот теперь воспоминания возвращаются к Коннору, и он погружается в их бурный поток.
Его собственное расплетение.
Жизнерадостный голос ИКАР.
И план. Сумасшедший, безрассудный, отчаянный.
Честно говоря, Коннор и сам не верил в удачу — уж слишком этот план был сложен, слишком многое могло пойти не так. Во-первых, Рисе нужно было как-то связаться с адмиралом — единственным их знакомым, который располагал достаточной суммой, чтобы принять участие в аукционе. Во-вторых, Арджент должен был придумать, как ввести Адмирала в аукцион через нескольких подставных лиц, не вызвав при этом у Дювана подозрений. В-третьих, Адмиралу требовалось выкупить все до единой части какого-то бедняги-расплета, перекрыв ставки на торгах. А дальше, словно до этого этапа трудностей было недостаточно, оставалось надеяться, что Арджент — далеко не самый смышленый парень на свете — заменит наклейки, ничего не перепутав. Причем дело не ограничивалось только переклеиванием ярлычков, каждый стазис-контейнер имел свой цифровой код. Лот 4832 нужно было заменить на лот 4831. Все контейнеры без исключения.
И даже если бы удалось свести воедино все детали плана, это не означало, что получится свести воедино самого Коннора. Никто прежде не пытался восстановить расплета из его собственных органов. Похоже, Коннору удалось стать Шалтаем-Болтаем, которого собрала «вся адмиральская рать». Но иначе, чем Харлана Данфи[32].
— Конечно, мы привлекли всю возможную помощь, — поясняет Адмирал. — Я укомплектовал команду высококлассных хирургов, которым удалось из мясного рагу собрать живого Коннора.
— Пасту обратно в тюбик, — замечает тот.
Адмирал доволен, что собеседник, наконец, выдал что-то понятное.
— Да уж, ни отнять ни прибавить.
Коннор обнаруживает, что зацепился мыслями за несчастного Брайса Барлоу. Никто не боролся за его воссоединение, никто не пожелал его вернуть. И почему же Коннор больше заслуживает спасения, чем он?
Да — а что там с Рисой? Он-то здесь, но это вовсе не означает, что ей удалось сбежать от Дювана.
— Рояль! — требовательно восклицает он. — Кресло-коляска! Сердцебиение! Поцелуй! — Он снова досадливо рычит, мучительно, с боем пробиваясь сквозь заграждения своего мозга, и с триумфом вытаскивает на поверхность имя: — Риса! Рэнд МакНэлли Риса?
И тут он слышит тихий голос откуда-то из дальнего угла:
— Я здесь, Коннор.
Она была здесь все это время, но держалась на расстоянии. Как же, должно быть, жутко он выглядит, если подруга не набралась смелости подойти к нему! Или она просто пытается справиться со своими эмоциями, не желая, чтобы Коннор видел ее в слезах. Риса не выносит, когда окружающие видят ее плачущей.
Как только любимая появляется в поле зрения юноши, Адмирал отступает в сторону. А может, это мозг Коннора не в состоянии воспринимать обоих одновременно. «Ущербный мозг», — вспоминает он.
Риса берет его за руку. Коннору больно, но он не сопротивляется.
— Я так счастлива, что ты проснулся. Мы все очень беспокоились. Это просто чудо!
— Чудо, — повторяет он. — Счастье. Чудо.
— Сначала будет трудно думать и двигаться. Реабилитация займет какое-то время, но я знаю, ты очень быстро станешь самим собой.
«Самим собой», — мысленно повторяет он, и вдруг что-то словно бьет его изнутри, вызывая шквал беспокойства.
— Челюсти! Кровь на воде!
Риса качает головой, не в силах понять. Невзирая на боль, Коннор поднимает правую руку и находит то, что ищет.
Акулу.
«Она здесь! Слава богу, она здесь!» Непонятно почему, тот факт, что акула осталась при нем, утешает его.
Коннор облегченно вздыхает.
— Камин. Какао. Плед.
— Тебе холодно?
— Нет, — отвечает он, радуясь, что нашел правильное слово. Удача вдохновляет его на новые подвиги: он снова углубляется в джунгли своего мозга в поисках подходящих слов: — Тепло. Безопасно. Благодарен.
Клетки в зоопарке открываются, мысли выходят на свободу.
Риса рассказывает ему обо всем, что происходило, пока он был «в переходном состоянии», и о том, что с момента сплетения он две недели находился в коме.
— Сласти или напасти[33], — говорит он.
— Еще нет, — отвечает Риса. — До Хэллоуина пара недель.
Она продолжает рассказ: как сбежала от Дювана вместе с плененными расплетами, как Арджент остался там. Сообщает, что аукционы Дювана загадочным образом прекратились.
— Мы думаем, он сосредоточился на войне с бирманской Да-Зей.
— Годзилла, — после некоторых раздумий констатирует Коннор. — Годзилла против Мотры.
— Именно, — подтверждает Адмирал, остающийся за пределами видимости. — Лучший способ спасти человечество — натравить монстров друг на друга.
Стараясь подбодрить Коннора, Риса рассказывает о Кэме, о том, что тот совершил в одиночку.
— Он теперь герой! Уничтожил «Граждан за прогресс», как и обещал. Эту страшную женщину, которая меня шантажировала, судят за преступления против человечности. Ее уже наградили прозвищем — мадам Менгеле. Не могу представить, кому бы оно подошло больше.
Дальше — про остальных друзей: Лева, который чуть не умер; Грейс, сумевшей выгодно пристроить орган-принтер; Хэйдена, агитирующего за митинг в Вашингтоне. Но Коннор уже не в силах уловить подробности, поэтому закрывает глаза и позволяет себе просто впитывать хорошие вести, как целительное заклинание.
Он знает, что это не навсегда. С каждым днем ему будет все лучше и лучше. Вряд ли легче, но лучше. И все же… он чувствует — сам факт расплетения отнял у него нечто важное. Швы на теле зарубцуются, но никуда не исчезнет незаживающая боевая рана глубоко внутри. Теперь он понимает, что ощущает Кэм. Возможно, не столь огромную пустоту, но дыру между прошлым и настоящим, словно пузырек воздуха, застрявший в шрамах его души. Он пытается облечь это чувство в слова, объяснить подруге, но получается лишь:
