«Глупо, — подумал Фил. — Вселенная не так проста, чтобы повторять с малыми вариациями одни и те же материальные подсистемы».
— Итак, — сказал Кронин, — нам, в конце концов, нужно принять решение. И я очень прошу каждого думать только о том, что происходит здесь и сейчас. Не произносить никаких — даже односложных — отрывков из вербального…
— А нам и не нужно повторять, — заявил Эдик. — Мы уже в системе, если можно так выразиться. Смотрите.
Он протянул над столом руку, чайные ложки вздрогнули, поднялись в воздух и прилепились к его ладони. Фил подумал, что это так неестественно, и ложки упали со звоном, одна из них покатилась и начала падать на пол, но застыла в воздухе, а потом медленно поднялась и легла рядом с остальными.
— Вот так, — сказал Эдик. — И еще не так.
— Достаточно подумать… — прошептала Вера.
— Подумать, пожелать, спланировать.
— Всемогущество…
Кто сказал это? Фил думал, что он. А может, Вера? Или слово произнеслось само — возникло из воздуха, из самопроизвольных его колебаний, которые ведь тоже можно возбудить мыслью, желанием?
— Если уничтожить жесткий диск… — сказал Эдик.
— А заодно и наши с вами головы, — усмехнулся Кронин.
— Вы же сами все рассказали Гущину, — с укором произнес Фил.
«Мир изменился только для нас? Или для каждого, живущего в этом трехмерии? Если для каждого, то ничего уже не сделаешь, и все плохо, все просто ужасно, нам нужно было придумать, как бороться с террором, а мы создали такое, что теперь от мирового порядка останется хаос, потому что никто не готов жить в мире, где дозволено все.
А если все изменилось только для нас, сидящих в этой комнате, то… Нам нужно здесь и остаться. Навсегда. Это не так страшно, наверное. Я же был в мире и понял лишь малую его часть. Ничто — по сути. Не так страшно. А здесь это называется — умереть».
— Без нас, — сказал Кронин, — они не разберутся в законах полного мира.
— Там хорошие аналитики, — сказал Эдик.
— Плохие, — сказал Кронин. — Они не знают висталогии.
— Проблема? — пожал плечами Эдик. — Выучат.
— Помните, — сказал Фил, — пару лет назад хотели запретить клонирование? Разве это помогло?
— Мне страшно, — сказала Вера, — я не хочу…
— Или вместе, или никак, — сказал Эдик. — Верно?
— Вместе, — пробормотал Фил. — Вместе. Нас было шестеро…
Дверь из гостиной отворилась, и в кухню вошла Лиза. Она была в синем платье, том, что так нравилось Филу, и волосы распущены так, как ему нравилось. Лиза улыбалась и смотрела Филу в глаза, а он обнимал Веру за плечи, и ему совсем не было стыдно.
— Господи, — прошептала Вера, острые ее ногти впились Филу в ладонь.
Кронин шумно вздохнул, Эдик медленно поднялся.
— Фил, — сказал он, — не нужно. Убери это.
Лиза повернулась и вышла — в стену, потому что у Фила не было сил направлять ее движение.
— Зачем ты так? — бросила Вера.
— Я не хотел, — пробормотал Фил. — Я даже не думал. Оно само…
— Вот именно, — сказал Кронин. — Теперь вы понимаете, что нас ждет?
В дверь позвонили — один раз коротко и сразу дважды — долгими звонками.
— Это Гущин, — сказал Николай Евгеньевич.
— Нужно уходить, — сказал Эдик. — Верно? Нельзя нам с ним.
— В дверь? — усмехнулся Фил.
— А мы… — Кронин посмотрел на Эдика беспомощным взглядом. Он принял решение, но не хотел быть один. — Мы сможем потом вернуться?
Эдик промолчал.
Гущин долго звонил и колотил в дверь, из соседних квартир высыпали жильцы и давали ненужные советы. Все беспокоились о том, что могло случиться с инвалидом, жившим в восьмой квартире.
Гущин не хотел поднимать шума, но войти было необходимо. Похоже, что Сокольский ушел, Николай Евгеньевич остался один, и с ним мог случиться приступ. Пришлось спуститься в домоуправление, предъявить документы, и тогда все решилось быстро — плотник взломал замок, и Гущин вошел, ощущая в груди странный холод.
В прихожей было темно, Гущин пошарил рукой по стене, не нашел выключателя на привычном месте и бросил столпившимся в двери соседям:
— Отойдите, вы мне свет закрываете.
На пол лег длинный бледный прямоугольник, высветливший старый искрошившийся линолеум и загораживавший проход опрокинутый ящик, из которого высыпались и лежали горкой несколько пар обуви. От горки почему-то пахло прелой резиной и еще чем-то, что Гущин не мог определить, но запах был смутно знакомым, давним и вызывал неприятные ассоциации, столь же смутные и, скорее, подсознательные.
Ощущая в груди стеснение, мешавшее не столько двигаться, сколько правильно воспринимать окружающее, Гущин заставил себя перешагнуть через ящик, и следующий шаг он сделал в полной темноте, нащупывая руками дверь в гостиную. Соседи, стоявшие на лестничной клетке, громко перешептывались, и чей-то голос спросил отрывисто:
— Может, принести фонарик?
— Нет, — отрезал Гущин, хотя хотел сказать и даже не сказать, а крикнуть: «Да! Да! Помогите!»
Он шарил по гладкой и почему-то казавшейся на ощупь металлической стене и не находил двери на том месте, где она была всегда. Да что всегда, он ведь ушел из этой квартиры пару часов назад и вернулся не столько потому, что обещал, сколько из-за неожиданно возникшего желания быть здесь, чтобы не пропустить важное, нет, не важное даже, а жизненно необходимое, без чего он потом не сможет ни объяснить происходящее, ни смотреть в глаза коллегам.
— Черт, — пробормотал он и стукнул кулаком по стене, отозвавшейся гулким звуком. По звуку судя, толщина стены была не меньше метра, а то и больше.
— Кто там говорил про фонарик? — крикнул Гущин, и несколько секунд спустя вспыхнул яркий луч. Стена, освещенная белым пучком света, действительно оказалась металлической — будто дюралевое самолетное крыло запечатало вход из прихожей в гостиную.
— Ни фига себе… — зачарованно произнес мужской голос.
— Пропустите, — сказал Гущин и, оттолкнув человека с фонариком, вышел на лестничную площадку. Не став дожидаться лифта, сбежал вниз.
На улице он секунду размышлял, окна квартиры Кронина выходили в переулок. Значит — налево.
Гущин свернул за угол и остановился, задрав голову. Все было так, как он и ожидал, не имея к тому никаких оснований, кроме интуитивного предчувствия. Сплошная стена. Вот окна угловой квартиры — это соседний подъезд. Вот окна следующей квартиры — справа от кронинской. А между ними несколько метров глухой кирпичной кладки, не новой, а скорее наоборот — старинной, начавшей осыпаться, с потеками и выщербинами.
