— Где вы остановились?
— Нигде. Я приехал сюда прямо с вокзала и надеялся, что смогу остаться у вас. Ненадолго! Пока не пройду обучение.
Лемюэль снова глянул в потолок. Он явно боялся того, кто сейчас был на втором этаже. Джеймс видел, что аптекарь искренне ему сопереживает и хочет помочь, и все же что-то не позволяло ему этого сделать.
— Вы не можете здесь остаться, — глухо сказал Лемюэль, и Джеймс поймал себя на мысли, что за него это будто бы произнес кто-то другой.
И все же он не собирался так просто сдаваться. Джеймс решил предпринять еще одну попытку уговорить кузена, и на этот раз нацепил на себя настолько жалобный вид, на какой только был способен. Благо, его внешность к этому располагала.
— Я знаю, что многого прошу, — начал он, — но я никого не знаю в Габене и у меня совсем нет денег — осталось лишь на обратный билет. Мне не нужно много места. Мне было бы достаточно и какого-то чулана. Я мог бы жить на чердаке. Я не буду доставлять хлопот, Лемюэль. И сделаю все, что вы скажете, — только не прогоняйте. Прошу вас. Ради дядюшки Людвига и его «Полезных Ядов». Я бы не приехал, если бы у меня был другой выход.
Лемюэль молчал. На его лице отчетливо проступила внутренняя борьба. И эта внутренняя борьба походила на шахматную партию: сочувствующий Лемюэль приводит аргумент, после чего другой, безжалостный Лемюэль, делает свой ход…
Наконец он покачнулся и, выбравшись из-за стойки, направился к одному из шкафов с лекарствами. Джеймс, ничего не понимая, последовал за ним.
Подойдя к шкафу, Джеймс замер и испуганно задышал. На одной из полок, среди баночек с пилюлями, стоял человеческий череп в странном желтом парике. Череп был очень старым — кость потемнела от времени — а еще он будто бы улыбался…
Аптекарь не мигая смотрел на него.
— Что бы сделал прадедушка?.. — едва слышно произнес Лемюэль. — Он не хотел бы, чтобы… но она… она здесь и…
— Лемюэль?
Аптекарь словно не слышал. Погрузившись в раздумья, он продолжал бубнить:
— Но если соблюдать правила, то ничего страшного не произойдет… А что если она…
— Лемюэль?
Аптекарь повернулся к кузену.
— Аптека Лемони — это не просто лавка по продаже пилюль, — сказал он. — Это история нашей семьи, как… как большой альбом с фотокарточками. Аптека хранит память о тех, кто стоял за стойкой до нас, хранит память об их страхах и чаяниях, в ее стены впитались мысли и воспоминания наших предков. Это вовсе не наследство, а наследие! Это жизни и традиции! Лемони никогда не умирают по-настоящему. И дядюшка Людвиг все еще живет в «Полезных Ядах» — в аптечной стойке, в кассовом аппарате, в весах, в склянках с лекарствами. Нет ничего хуже, чем отдать аптеку чужакам, ведь вместе с аптекой они заполучат нашу историю… нашу память. Будь прадедушка сейчас здесь, он не раздумывал бы ни мгновения. Он точно знал бы, как поступить. И я тоже знаю. Мы не позволим Карпиллу…
— И сыновьям.
— И его сыновьям заграбастать одну из аптек Лемони!
Боясь поверить, Джеймс глядел на кузена выжидающе.
— Это значит?..
— Да. Я помогу вам познать азы аптекарского дела, Джеймс! — решительно сказал Лемюэль. — Наша семейная аптека в Раббероте не может пропасть! Вы станете хорошим аптекарем, даю вам слово! Прадедушка бы этого хотел. И хоть сейчас… гм… не лучшее время, и кое-кто будет против того, чтобы вы здесь жили и учились… Что ж, дорогой кузен, я принял решение. Добро пожаловать в «Горькую Пилюлю»!..
…Деревянная лестница была такой узкой, что приходилось идти, придерживая чемодан перед собой, и Джеймс впервые обрадовался тому, что он не какой-нибудь обжора, который позволяет себе такую невероятную роскошь, как завтрак.
Ступени чуть пружинили под ногами и поскрипывали. Кузен Лемюэль поднимался первым, показывая дорогу, и все бубнил о порядках в этом доме, но то и дело отвлекался на ворчание о своей «любимой теще». Насколько Джеймс понял, мадам Клопп была особой, мягко говоря, эксцентричной и вызвать ее неудовольствие труда не составляло.
— Мадам Клопп будет злиться из-за того, что я позволил вам остаться, — сказал Лемюэль. — И, скорее всего, попытается меня живьем съесть, но я знаю, чем ее задобрить — держу на особый случай пилюли доктора Герроди для хорошего настроения.
Джеймс удивленно спросил:
— А почему она будет злиться?
Лемюэль остановился и обернулся. Наделив кузена долгим тягучим взглядом, он сказал:
— Вообще, мадам Клопп не нужен повод, чтобы на меня злиться, но она не то чтобы будет рада гостю. Особенно сейчас.
— Сейчас?
Какое-то время аптекарь молчал, словно раздумывая, сообщать ли кузену то, что его тревожило, но в итоге, видимо, решив, что родственник должен об этом знать, сказал:
— Моя супруга, Хелен… она болеет. У нее очень редкая болезнь, и проявления этой болезни крайне… гм… неприятные. Приступы случаются раз в две недели и длятся почти двое суток. Во время них она не покидает свою комнату и… — его губы задрожали. — Ей очень больно — мучения Хелен терзают мне сердце, но я никак не изобрету лекарство. Много лет я подбираю ингредиенты, но ничто не срабатывает. Хелен навещает доктор, но даже он в силах лишь ненадолго унять ее боль. Очередной приступ начался прошлой ночью.
— Вы поэтому говорили, что сейчас не лучшее время для того, чтобы помочь мне?
Лемюэль кивнул.
— Ни я, ни ее мать не заходим к ней во время приступов. К Хелен допускается лишь доктор — только у него есть инструменты, способные… — аптекарь внезапно оборвал себя, и Джеймсу показалось, что он просто не может подобрать нужное слово. — Пока вы здесь, вам следует соблюдать правила, кузен. Ни в коем случае не поднимайтесь на третий этаж, где находится комната миссис Лемони. Это очень важно. Вы услышите странные звуки, которые будут оттуда доноситься, возможно, крики, но — еще раз повторяю — ни в коем случае не поднимайтесь туда. От этой болезни нет лекарства, и я не могу допустить, чтобы она распространилась — во время приступов Хелен становится чрезвычайно заразной. Мадам Клопп скажет, что я напрасно позволил вам остановиться здесь, — я не хочу, чтобы она оказалась права.
— Разумеется, Лемюэль. Теперь, когда вы мне рассказали о несчастье вашей супруги, я понимаю, почему вы сомневались. Нет слов, чтобы в достаточной мере выразить мою благодарность: вы согласились мне помочь, несмотря ни на что.
— Лемони должны помогать друг другу. Надеюсь, вы оправдаете мое доверие.
— Я буду стараться изо всех сил.
Развернувшись, Лемюэль продолжил путь наверх. Обдумывая услышанное, Джеймс пошагал за ним.
— Также, — продолжил аптекарь, — вам будет нужно следовать распорядку, пока вы проходите обучение в аптеке. Я бы советовал вам не покидать вашу комнату по ночам и не бродить по дому. Будет лучше, чтобы вы поменьше попадались мадам Клопп на глаза. Вы понимаете меня, Джеймс?
— Да, Лемюэль.
Они поднялись на второй этаж. Лемюэль снял с гвоздика керосиновую лампу, быстро зажег ее и двинулся по темному коридору, в который выходило четыре двери. Шаги аптекаря и его кузена приглушала потрепанная ковровая дорожка.
Свет лампы полз по стенам, обитым потертой темно-зеленой тканью. На стенах по обе стороны от прохода висели портреты, на которых были изображены хмурые старики — некоторых Джеймс узнавал: портреты принадлежали почтенным аптекарям Лемони и прошлым владельцам «Горькой Пилюли». От их немигающих взглядов молодому человеку стало не по себе — казалось, все они наблюдают за ним, смотрят с подозрением, словно пытаются выяснить, зачем он явился.
— Мадам Клопп неусыпно следит за распорядком в доме, — говорил меж тем Лемюэль. — Она всегда просыпается ближе к полудню и обедает кашей из толченых пилюль и порошков, разбавленных сиропом от кашля. После обеда мадам устраивается у трубы пневмопочты и рассылает письма всем больным в округе с напоминанием зайти в аптеку и купить лекарства — она знает в мельчайших подробностях, кто чем болеет в нескольких ближайших кварталах. Потом мадам спускается в аптеку, забирает свою газету и взбирается с ней на стул под потолком. Она сидит там до трех часов дня, наблюдает за посетителями и ворчит. В три она отправляется к миссис Бренстоун из кафе «Кошка в кляре» — это в конце улицы — и там обедает во второй раз. Нет, насколько мне известно, кошек в этом кафе больше не подают. По пути на обед и обратно мадам разносит лекарства тем, кто не может сам прийти в аптеку. Возвращается она в четыре часа и снова забирается на свой стул, где и сидит вплоть до закрытия аптеки. Самое спокойное время — до того, как мадам Клопп просыпается, и когда она уходит. Будьте с ней предельно вежливы, Джеймс, — она это любит. Не сопите, не фыркайте и не чешитесь — этого она не любит. А еще ни в коем случае не упоминайте при ней запонки, парики и пресс-папье.
