в его руках. Я не был удивлен их реакцией. Ведь разве мог не вызывать подозрений мужчина в потрепанной и мятой одежде, со странным белым существом на плече, который, нервно озираясь по сторонам, быстро, да что уж там говорить, почти бегом, пересекает безлюдную площадь в предрассветных сумерках? И это всего спустя какие-то десять-пятнадцать минут после прогремевшей в городе серии выстрелов, эхо которых, ручаюсь, добралось и сюда.
«Спокойно, Клиф, спокойно», – говорил я себе, усердно стараясь управлять своими ногами, не давая им перейти на бег.
Констебли не сводили с меня глаз, и, обнаружив это, я постарался не смотреть на них, дабы ненароком не встретиться взглядами, что могло бы вызвать нежелательную реакцию с их стороны, такую например, как требование остановиться, которое ни при каких условиях я выполнить в данный момент не смог бы.
«Спокойно, Клиф. Ты почти у цели. Вот уже лестница».
Я стал быстро подниматься по гранитным ступеням под пристальным взглядом констеблей. Вход в собор – две массивные створки двери высотой не менее пяти хвостов, обитые сталью – был окружен декоративными колоннами и покоился в углублении под арочным сводом, над которым красовалась ветвистая спираль, являющая собой символ данной веры и демонстрирующая цикличностью бытия. Путь к дверям я преодолел в гробовой тишине. На площади были звуки – шум фонтана, например, и стук каблуков моих ботинок о ступени, но я словно не слышал их, сосредоточившись лишь на том, чтобы не пропустить одного конкретного звука – голоса констебля, который меня окликнет. Что я собирался делать, если это случиться? Бежать в собор со всех ног, надеясь, что эти бравые ребята не успеют открыть по мне огонь.
Однако, никто меня не окликнули, я, следовательно, не побежал, и мне в спину не прозвучало ни единого выстрела. Я просто преодолел эту чертову лестницу, никогда еще не кажущуюся мне такой длинной, и быстро шагнул в приоткрытые двери, оставляя недоуменных констеблей на площади.
«Едва ли они последуют за мной в собор», – решил я, и на сердце слегка полегчало от этой мысли. Однако, поселилась в нем и некая уверенность в том, что встреча с ними мне еще аукнется в самом ближайшем будущем.
В главном зале церкви пахло ладаном и воском. Здесь царила тишина настолько гнетущая, что любая старушка-библиотекарь могла бы лишиться чувств от счастья.
Окна в главном зале располагались лишь на втором уровне, который огибал зал длинным балконом. На первом же источниками света служили скопления свечей. Первым, на что бросался взгляд вошедшего, была огромная спираль, установленная в противоположном конце зала, инкрустированная драгоценными камнями: изумрудами, сапфирами, рубинами и множеством других, названия которых я не знал. На витках спирали, шириной с три или даже четыре моих запястья, были выбиты имена каждого верховного клирика, когда-либо управлявшего этим собором, а ныне почившего. Прямо перед спиралью возвышалась кафедра, с которой читались молитвы и велись службы. Слева от кафедры был установлен орган, самый большой во всем Адверсе, этим, а также своим необычным звучанием, заслуживший себе место в десятке главных достопримечательностей Мистрейда.
Почти от самой двери и вплотную до кафедры тянулись два ряда длинных деревянных скамей для прихожан. Можно было пройти между ними, продвигаясь ровно по центру помещения и любуясь его широким сводом, расписанным историей сражения Властителя Циклов с демоническими бестиями – порождениями бездны, стремящимися разрушить устоявшийся порядок и ввергнуть Вселенную в первородный Хаос. Также имелась возможность обойти зал справа или слева вдоль стены, пройдя за колоннами, поддерживающими балкон верхнего яруса. Каждая из колонн была уникальна, изображая лик и символизируя дела конкретного клирика, который оставил след в истории церкви и внес значительный вклад в ее развитие.
Я пошел справа. Зал был абсолютно пуст, и оттого казался каким-то зловещим, а звук моих шагов был в этой тишине подобен грому. Однако, уже на подходе к кафедре, прямо за которой располагалась дверь, ведущая во внутренние помещения собора, мне навстречу вышел низкого роста и тучного телосложения клирик, пухлощекий и гладковыбритый, отчего его голова казалась почти идеально ровным шаром. На вид ему нельзя было дать больше двадцати лет. Он был облачен в простые черные одежды, без каких-либо нашивок, и это означало, что молодой клирик находился на самой низшей ступени в церковной иерархии.
– Доброго утра, – произнес клирик со свойственной его профессии сдержанностью и легкой доброжелательностью, отразившейся едва уловимой улыбкой на его круглом лице. Однако, глаза его внимательно и недобро разглядывали Яркого на моем плече, который в свою очередь с интересом уставился на святошу.
– Мне нужно увидеть старшего клирика Марбэта, – выпалил я быстро и нервно оглянулся назад, проверяя, не решили ли констебли все же заглянуть в собор.
Клирик ничуть не поменялся в лице и никак не отреагировал на мое возбужденное состояние. Они здесь, должно быть, привыкли к чудилам.
– Старший клирик еще отдыхает, – пояснил он. – Возможно, я смогу вам…
– Не сможете, – отрезал я. – Мне нужно видеть именно Леонарда Марбэта. Дело срочное, – сказав это, я подумал о том, что уже во второй раз за последние сутки требую срочной встречи с человеком, отрывая его от всех прочих занятий, за что ощутил острый укол совести.
– Передайте ему, что пришел Клиффорд Марбэт.
Священник не смог скрыть своего удивления, услышав мою фамилию.
Когда мы с Тессой поженились, именно я взял её фамилию, и тому были свои причины. Во-первых, там, откуда я родом, фамилий нет вовсе, а имена звучат совсем иначеа. В действительности меня зовут не Клиффорд, этот псевдоним я сам себе придумал уезжая в Селению, а фамилию всегда выдумывал новую, если необходимо было ее назвать. Мне не хотелось акцентировать внимание на своем происхождении, тем более когда в гору пошла писательская карьера. Селениане очень предвзятый народ, им не чужды двойные стандарты, а так же любовь к навешиванию ярлыков и придумыванию стереотипов. И сколько бы не говорили они о равенстве и братстве народов Адверса, все равно, себя они будут считать первыми и лучшими во всем. Так что мое происхождение могло сильно повредить творческому росту сочинителя. Я мог, конечно, взять фамилию отца, селенианина, но в силу некоторых обстоятельств это было бы крайне неразумно, не говоря уже о том, что мне не слишком хотелось иметь что-то
