— Мммм!
— Нет, «расскажешь», в данном случае — фигура речи. Я не обладаю научным складом ума и не хочу проводить эксперименты, чтобы узнать, будешь ли ты послушным мальчиком и станешь ли кричать и звать на помощь, стоит мне освободить твой рот. Вот твоя рука, которой я оставил некоторую свободу, вот карандаш, вот бумага, вот книжка какая-то… «Прелестная Гвендолин или томление плоти»? Серьезно?! Ладно, сейчас я положу рядом с тобой прелестную Гвендолин, положу сверху бумагу — и начну задавать вопросы. А ты будешь на них отвечать. Но перед этим, чтобы сэкономить нам обоим время, я расскажу тебе кое-что о себе. Видишь ли, я — из Драккена. Слыхал о таком? А о драккенских вервольфах? Вижу, что тоже слышал. Догадываешься, к чему я клоню? Все верно, я — один из вервольфов. А знаешь ли ты, что делают вервольфы Драккена с теми, кто не отвечает на их вопросы? Ничего страшного, я сейчас расскажу…
И Ксавье начал рассказывать.
Спокойным, несколько даже скучающим голосом он рассказывал вещи настолько ужасные, что кровь застыла в жилах даже и у более смелого человека, а от омерзения стошнило бы даже смотрителя анатомического театра. Упомянутый когда-то давным-давно в быстром допросе брандского извозчика «драккенский галстук» на фоне того, что сейчас выслушивал Младший, был вещью практически безобидно и где-то даже гуманной. И самым страшным в этом рассказе было то, что выражение лица Ксавье при этом без всяких угроз говорило о том, что он знает, как ЭТО сделать, делал ЭТО раньше, и, самое пугающее — готов сделать ЭТО со связанной жертвой в случае необходимости.
— …итак, выбор за тобой. Либо ты рассказываешь мне все, что я хочу узнать, либо ты испытываешь на себе вервольфовские придумки и все равно все рассказываешь. Только во втором варианте в этой комнате, залитой кровью и воняющей горелым мясом и содержимым кишечника, наутро останется твое мертвое тело.
Ксавье не стал рассказывать о том, что мертвое тело останется здесь и в первом варианте. В конце концов, гуманистов среди вервольфов не водилось никогда.
Г��ава 61
Беренд
Гнеден
3 число месяца Монаха 1855 года
Цайт
1
Голову прострелило болью. Цайт мысленно поморщился, чувствуя, что не может пошевелиться. Его что, связали? А, нет, он же сбежал от преследующих его фальшивых полицейских, пришел в дом к одной местной жительнице… Да, точно, она накрыла его тяжеленным одеялом, оно давит сверху, вот он и не может пошеве…
Стоп.
Он не сбежал. Его поймали.
Цайт вспомнил. Да, он сбежал, да, он дошел до деревни, да, его приютила милая женщина… Одеяло тоже было. А потом его как-то смогли найти. Он попытался вырваться, и его оглушили ударом по голове. Не зря она так болит… Так что, видимо, он все же связан…
Юноша осторожно попытался шевельнуться. Точно, связан, веревки врезаются в тело. Хотя связан он, надо признать, мастерски: путы не сдавливают конечности, не перекрывают ток крови, но и не позволяют сбросить веревки. Бессознательным связывали, когда мышцы расслаблены…
Так, а где он? И что за голоса слышны?
Он — на лодке, ну или на корабле… на судне, в общем, судя по покачиванию и еле слышному пыхтению паровой машины. А разговоры…
— …a tot khott sprosonja a tut zhe podkhwatil “Chshistaja prawda ja sam widal kak u nikh petun wolochshil polmesjatza kak krajushku”. Potomu ego ii prozvali Podlygalom…
Что-то на берендском, не понять…
Цайт мысленно поклялся обязательно выучить берендский, хотя бы немножко, чтобы не чувствовать себя глухим и немым. Хотя, как говорят, знал бы, когда угли упадут — от пожара бы застраховался. Служба в Черной сотне — вещь непредсказуемая, сегодня тебя в Беренд занесло, а завтра — в Лесс, будь он проклят, или в Перегрин… Не подготовишься. Не зря в школе на улице Серых крыс им давали знания буквально обо всем…
— Ты нет спать, — произнес голос с сильным берендским акцентом над головой Цайта, — Ресница дрожать. Открыть глаз.
Ну что поделать, притворяться бесчувственным уже глупо. Цайт открыл глаза.
Комната… или как там они называются у моряков? Каюта? Кубрик? Бублик? Комната, в общем, на корабле — узкое помещение, два яруса узких коек. На одной из них, на нижнем ярусе, лежит он, Цайт, напротив него сидят три человека. Один как раз и обращался к юноше.
На разбойников, на бандитов, вообще на преступников нисколько не похожи. Тяжелые, чем-то резко пахнущие сапоги… какой-то прогорклый жир, что ли? Черные штаны, темные рубахи, то ли вишневые, то ли бурые, в свете одинокой керосинки, покачивающейся под потолком, не разобрать. Жилетки, у одного — с блестящими металлическими пуговицами, у остальных двоих — то ли роговые, то ли деревянные. Бороды, расчесанные на обе стороны темно-русые волосы, светлые глаза. Крестьяне, похоже…
Это плохо.
Горожанин может пощадить пленника, если тот ему понравится, конечно, не отпустит подобру-поздорову, но, случись пленника убить — рука может дрогнуть, а то и вовсе не подняться. У крестьян не так. Они сызмала привыкли резать поросят, овец, рубить головы курам и уткам, так что, хоть сколько ты ему нравься — при необходимости он тебя так же спокойно зарежет, как режет борова, которому еще вчера чесал холку.
Цайт подумал, что не хочет, чтобы его резали как борова.
Как назло, на глаза ему попался здоровенный нож с рукоятью из оленьего рога, воткнутый в стол, рядом с половиной каравая хлеба. Цайт понял, что, скорее всего, именно этим ножом его и зарежут.
Если он будет плохо себя вести. Например, откажется рассказывать секрет серебряного штейна.
— Кушать, вайс? Пить? — по-доброму спросил один из бородачей.
Вайс? Что еще за вайс?
— Пить.
Что-то за краем поля зрения Цайт забулькало.
— Kak on pitt budet? Ruki zhe swjazany.
— Mitroshka skazal chshtoby ne razvjazyvali khitryj sbezhatt mozhet
— Muchshitt tozhe nekhorosho zhiwaja zhe dusha zhe zh…
Похитители о чем-то заспорили на своем непонятном языке, может, решали, стоит ли тратить на него глоток воды, а может прикидывали, зарезать его сейчас или подождать до темноты.
Кстати, а какое сейчас время дня?
— Сейчас день? — хрипло спросил он. Пить и вправду хотелось со страшной силой.
Бородачи прекратили осуждение, посмотрели на Цайта, затем переглянулись:
— Chshto on skazal?
— Ne po nashemy.
— Grozitsja wrode
— Net sposil chshtoto
— Tochshno grozitsja. Otpustite goworit a to khudo budet. Najdut was goworit gde khochsheshh ii gorlo pererezhut
— Erundu ne meli
Самый молодой из бородачей и самый говорливый получил подзатыльник от самого старшего — по крайней мере, борода у него была самой длинной — после чего старший наклонился к Цайту:
— Что вопрос?
Путем некоторого напряжения больной головы Цайт понял, что его спросили, о чем он спрашивал.
— День? — спросил он.
Бородачи опять заспорили:
— Chshto on sposil?
— Denn, goworit
— Chshto den-to?
— Mozhet khochet uznat kakoj sejchshas denn?
— Kak po wajskomu wtornik?
— Ne znaju
Старший повернулся к Цайту, который начал подозревать, что отвечать ему не собираются, а, видимо, издеваются:
— День, — сказал он, — Два.
Два дня прошло?!
— Два дня?!
Бородач почесал в затылке:
— Нет два день. Ночь день.
Цайт запутался и решил не перегружать ни свой мозг, ни мозг пленителей:
— Пить.
Прежде чем он успел испугаться, бородач выдернул нож из столешницы, и одним движением перерезал веревки на руках. После чего протянул глиняную кружку, расписанную сине-зелеными драконами, а, может, и лошадьми — опознать эти создания, вышедшие из-под кисти деревенского гончара, было сложновато.
— Пить, — ободряюще кивнул бородач, — Mors.
Цайт дернулся. Он вспомнил, что на древнеэстском слово «mors» означало «смерть».
