Несмотря на дневное время, большая часть обитателей казармы спала и оглушительно храпела.
— Растолкать их? — спросил хозяин. — Смеют дрыхнуть в присутствии великого князя!
— Нет! — сказал Саша. — Зачем? Им же, наверное, в ночную смену.
— В вечернюю, — поправил Гучков.
— Все в одну?
— Да, — кивнул Ефим Федорович.
— Во всех общих спальнях так? Все одновременно встают и идут работать?
— Конечно, иначе невозможно.
— Это верно, — сказал Саша. — Тогда должны быть пустые комнаты, да? Если все ушли на работу.
Гучков как-то замешкался и посмотрел в пол.
— Покажете? — спросил Саша.
— Да-а, — задумчиво проговорил Ефим Федорович.
Пустая комната нашлась на втором этаже. По площади она была метров в десять, и в ней каким-то чудом умещались двухъярусные нары у стен, и от окна к двери шел стол с лавками.
Саша прикинул число мест. Каморка была рассчитана человек на восемь. Никаких следов обитателей в ней не было. Ни одежды, ни узлов, ни еды. Даже плетеных корзин под нарами, как в большой спальне.
— Кого вы хотите обмануть, Ефим Федорович? — спросил Саша. — Здесь никто не живет.
— Да, это комната для семейных. Один из наших мастеров сюда скоро переедет.
— Понятно. Но я хотел посмотреть на общую спальню, опустевшую после того, как обитатели ушли на фабрику.
— Таких нет, — признался Гучков.
— Как так получается?
— Одна смена уходит на работу, Ваше Высочество, а другая приходит на её место.
— На те же спальные места?
— Да, — вздохнул хозяин.
— Понятно, — усмехнулся Саша.
Сходства с московскими тюрьмами прибавилось. С худшими из них.
— Я бы хотел это обсудить, — сказал Саша. — Есть у вас, где посидеть и поговорить на свежем воздухе?
— Да, конечно.
Они вышли из рабочей казармы и пошли в парк. После атмосферы спален и каморок майский воздух казался божественным нектаром.
Справа, под деревьями, вдоль дорожки, идущей к пруду, Саша заметил целую вереницу странных построек. По размеру они напоминали туристические палатки и имели такой же низкий вход, куда надо было пролезать ползком, только были не полотняными, а грубо сколоченными из посеревших досок.
— Что это? — спросил он.
— Дачи, — объяснил Гучков.
— Дачи?
— Рабочие строят на лето. Не улучшает, конечно, вид, но я не препятствую.
— Они что там живут?
— Да, когда тепло. Воздух лучше. Сейчас ещё холодновато ночами, но чуть позже большинство туда переберётся.
Саша в прошлой жизни сам был не прочь поспать в лесу в палатке. Но не всё лето!
Они дошли до кованой беседки, и сели на скамьи. Саша с Гогелем по одну сторону, Гучков — напротив.
Саша держал паузу, и Ефим Федорович начал первым.
— Я вижу вы недовольны, Ваше Императорское Высочество, — сказал он. — Но вы просто не знаете, как бывает! Начнем с того, что у меня есть помещения для рабочих. На многих фабриках их вообще нет. Рабочие спят прямо на станках, верстаках и столах, где работают. А где казармы есть, они не чета моим! Сырые, темные, кишащие блохами и клопами, с плесенью на стенах. Не деревянные казармы в два этажа. Где там! Землянки, где на полу рабочие спят вповалку, и невозможно войти от вони и смрада.
Гучков даже повысил голос.
— У них там грязь, и отхожие места на улице. А у меня ретирады пристроены к каждому корпусу. У меня бани! Хоть каждую неделю ходи!
— Я не сомневаюсь, что у вас лучшие рабочие казармы в московской губернии, — усмехнулся Саша. — Иначе бы Константина Николаевича сюда не повели. Да и меня, наверное, тоже. Только рабочих казарм не должно быть вообще.
— Что ж мне рабочих на улицу выгнать? — поинтересовался Гучков.
— Нет, — сказал Саша. — Не на улицу. Проблема в том, что я сравниваю ни с тем, что у других, а с тем, что должно быть. Мне очень просто представить себя на месте другого. И я вижу себя в вашей казарме, на ваших нарах, как я, придя после тяжелой смены, ложусь на место, пропитанное потом того, кто только что ушёл в цех. И у меня мурашки по коже.
— Но вы никогда здесь не окажетесь!
— Это чистая случайность, — поморщился Саша. — Я вам обещал попросить за вашу старообрядческую свободу, и обещание сдержу. Но за отмену ваших жутких шестичасовых смен я тоже буду просить.
— Но тяжело сразу отработать двенадцать часов без перерыва, — заметил Гучков. — Люди устают.
— Ещё бы! — хмыкнул Саша. — Поэтому я буду продавливать десятичасовый рабочий день, а лучше восьми.
— Восьмичасовой! — возмутился Гучков. — Так мы точно разоримся!
— Вы так думаете? — спросил Саша. — У вас люди на рабочих местах-то не засыпают с вашей шестичасовой системой?
— Бывает, — признался Ефим Федорович.
— Рядом с механическими станками, работающими от паровых машин? Рядом с огромными шестернями и колесами. Ефим Федорович, травматизма много? Рук и ног оторванных?
Гучков опустил глаза и промолчал.
— Вы попробуйте в каком-нибудь одном цеху, — предложил Саша. — И посмотрите, насколько у вас упадет производительность труда от восьмичасовой работы. И упадет ли вообще. А рабочие тогда не будут привязаны к вашей казарме и смогут снимать комнаты в городе.
— Там цены до ходят до 3–5 рублей в месяц, — сказал Гучков. — А у меня рубль тридцать.
— Они за это ещё и платят? — хмыкнул Саша.
— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Я понимаю, что это из-за вашего доброго сердца. Но восьмичасовой рабочий день! Это же социализм!
— Социализм — это отобрать фабрику у Ефима Федоровича и отдать её рабочим, — возразил Саша.
— Разворуют всё! — сказал Гучков.
— Весьма вероятно, — согласился Саша. — Поэтому я и не предлагаю таких радикальных решений. Дать небольшие паи хотя бы инженерам и мастерам, чтобы они имели право на часть прибыли, возможно, неплохая идея. Но добровольно, конечно. Никакого принуждения. А восьмичасовой рабочий день — это из концепции социального государства, которую я уже год проповедую. И никакого отношения к социализму не имеет, как и к моему горячему сердцу. Одна холодная логика.
Гогель усмехнулся.
— Лукавите, Александр Александрович.
— Ни в коей мере. Смотрите, у нас есть класс людей, у которых нет даже белья на нарах. Да и нары они делят с товарищами. Людей, которые работают от зари до зари. Которым нечего терять, кроме этой ужасной жизни. Да, пролетариат, это называется. И они пойдут за любым, неважно авантюристом или обладателем доброго сердца, который посулит им избавление. Я о том, что это источник социальной напряженности.
— Государь Николай Павлович пытался ограничить промышленность, — заметил Гогель.
— Хорошо понимаю опасения дедушки, — сказал Саша. — Только это не метод, как мы видели по итогам Крымской войны. Промышленность надо развивать. Хотя бы для самосохранения страны.
— Зачем? — спросил Гогель. — Россия — страна земледельческая.
— Это она сейчас земледельческая, — возразил Саша. — Но это ненадолго. Есть сельскохозяйственные машины на паровой тяге, хотя у нас они мало используются. Но все изменится в течение нескольких десятилетий, и в сельском хозяйстве не нужно будет столько рабочих рук. Куда вы денете миллионы безработных, Григорий Федорович?
— Это не мне решать.
— Конечно, не ваша забота. Это Никсы забота. А может уже и папа́. И моя, потому что я не смогу от этого дистанцироваться и наблюдать за пожаром, как Наполеон в Москве. Я не хочу, чтобы сгорел мой город. А он сгорит при подобном легкомыслии. Ефим Федорович, вы как относитесь к революции?
— Плохо, — быстро ответил Гучков.
— Я и не ожидал другого ответа, — усмехнулся Саша. — Так вот, не думайте, что вы получите по итогам свободу вероисповедания и равные права с дворянством. Получите, конечно, но ненадолго, потому что русская революция на этом не остановится. И вы потеряете все, как и мы с Гогелем в качестве представителей класса паразитической аристократии. Мы все потеряем всё: положение в обществе, имущество и, главное, родину. А то и жизнь. И свою, и детей, и внуков.
