Ночь была мрачной и ненастной - Ричард Карл Лаймон

Пока ночь ужасов становится всё ближе, Бетти-Джейн Левин, обозреватель «Лос-Анджелес Таймс» попросила нескольких наших авторов измыслить истории с самой, что ни на есть, леденящей душу начальной строкой: «Ночь была мрачной и ненастной»…

Закройте окна, заприте двери и выключите «Шоу Джерри Спрингера» [1]. Эти истории гораздо необычнее.

Ночь была мрачной и ненастной, когда я одиноко сидел в комнате в самой глубине моего особняка. До меня доносилось далёкое ворчание грома, а потом и скрип половиц за дверью, когда по коридору прошаркал один из моих телохранителей.

Особняк насчитывал сотни лет и до меня здесь обитали десятки безумцев. Их боль и ярость впитались в стены, и, сколько их не штукатурь, душок тлена всё равно оставался.

Я был одинок. Моё единственное дитя отправилось в далёкую страну. Моя жена стала бледным призраком, бродящим ночами по лестницам. Недавно до меня дошли слухи о слоняющемся по округе упыре, что пожирал приятелей моей юности, пуская слюни и бормоча. Лишь я мог разбить эти чары. Лишь я мог обратиться к тому, в ком ещё оставалась красная и горячая кровь. Я позвонил и через мгновение она явилась.

— Моника? — прошептал я.

Ночь была мрачной и ненастной. «Нет», подумал я с пузырящейся на губах кровью. Написать об этом я уже не успею.

Я притронулся ко рту, а затем к стене, пытаясь кровью намалевать слова. Это станет моим последним и важнейшим трудом, единственным, что имеет значение… имя монстра, который убил меня.

Мне потребовались ещё красные чернила [2]. Их было в достатке — они струились из двух крошечных дырочек в моей шее вниз по руке. Я собрался с силами и опять поднял руку.

Надпись должна быть разборчивой. Ради моей жены.

Можно было бы написать «Я тебя люблю», но она и так знала это. Гораздо важнее было имя — чтобы полиция сумела остановить монстра.

Как арестовать вампира? Копы не таскают с собой колья или святую воду. Даже казнённый, он вернётся, чтобы опять убивать. И в следующий раз жертвой может оказаться моя жена…

Я сознавал, что лишь один человек сможет её защитить. Не живой и не мёртвый, а немёртвый. Подобный тому, кто сделал это со мной. Но такой, кто восстанет даже из могилы и защитит.

Такое могло стать мне по плечу. Я уже был заражён.

«Пусть это случится», — думал я. Пусть я умру и восстану вновь, прежде, чем он настигнет её.

Я раздирал точечные ранки, в спешке выпуская остатки крови. Поскорее разделаться с этим и подняться снова.

В ожидании смерти я поднял руку и написал имя того, кто всё-таки убил меня, кто завершил дело и освободил меня, чтобы оберегать её. Я складывал неровные красные буквы в слова, моля, чтобы они продержались достаточно долго и она прочитала это, прежде, чем я отключусь.

Моё собственное имя.

Ночь была мрачной и ненастной. Темно настолько, что ты не увидел бы и руки прямо перед лицом. Ты не увидел бы её, потому что эта рука ухватила тебя за шею сзади. Она сжимается. Сжимается. Сжимааается. Ночь становится мрачнее. Буря бушует яростнее. Ты пытаешься завопить, но из твоих запёкшихся губ вырывается лишь сдавленное мычание.

Ты поворачиваешь голову. О, вот оно. Теперь ты видишь лицо. Над тобой нависает бледное грозное лицо, глаза пылают, зубы оскалены. И тут у твоего уха раскатами грома грохочет ужасающий каркающий голос: «Ты сам поднимешься и соберёшься в школу или тебя вытащить из кровати?»

Ночью, как полагается, безлунной, тёмной и ненастной, дожди прекратились. В окне квартиры 18, наполовину завешенном тюлем и тяжёлым бархатом, теплилась старинная керосиновая лампа.

Кто в наши времена мог жечь керосин? Месяцами он наблюдал за погодой, почти так же тщательно, как следил за желанной дверью. Он знал в ней каждую щепку, украдкой, в предрассветные часы, приникая к двери ухом, подслушивая её движения, шелест её длинных тёмных юбок, низкое контральто её смеха. Он вдыхал запахи её кухни, пока у него не забурчал живот. Он выучил ароматные масла, которые она втирала в кожу. Он считал шаги её необычайных гостей, которые заходили, один за другим, но никогда не возвращались. И то, лишь в ночи, вроде этой.

Её имя было стёрто с почтового ящика. Прочие жильцы даже не знали о её существовании. Его запросы к управляющей компании оставались безответными — новости о съёмщиках конфиденциальны. Один клерк заявил, что квартира 18 необъяснимо пустует уже годы и годы. Эти сведения лишь подпитывали его влечение. Почему, гадал он, её гости появлялись ровно в 10 вечера, а пропадали в пять минут пополуночи? Почему они всегда были стариками, седыми и со слезящимися глазами, как он сам? И почему, перед исчезновением, они казались на несколько десятков лет моложе, бодрее и счастливее?

Этой ночью он был намерен удовлетворить своё любопытство, притворившись гостем. В 10 часов он уже стоял у её двери, мысленно повторил сочинённое оправдание своему вторжению и постучался. Дверь отворилась. От безвременной тьмы за ней его чувства взорвались бурей. Слова застряли в горле, когда её мясистые руки обвили его и затащили внутрь. Сверкнули глаза цвета сепии, разверзлись толстые накрашенные губы и ему предстала зубастая улыбка. У его ног громко замурлыкала трёхцветная кошка.

— Давно пора! — усмехнулась она, когда за ним захлопнулась дверь. — Пришёл черёд забрать и тебя на веки вечные!

Ночь была мрачной и ненастной, но дождя оказалось недостаточно, чтобы остановить разверзшийся на 55-й Западной улице ад. Эдди Бёрк, инспектор пожарной охраны, услышал сигнал тревоги, когда мчался по 8-й авеню в своём красном «Субурбане». Это была форма 10–75: запрос на три насоса, две