Ознакомительная версия.
Евгений Касьяненко
Чужой в раю
Поверь — когда в нас подлых мыслей нет,
Нам ничего не следует бояться.
Зло ближнему — вот где источник бед,
Оно и сбросит в пропасть, может статься.
Данте Алигьери. Божественная комедия
В полупустом автобусе седой мужчина в старомодном пиджаке с тремя рядами воинских планок на груди играл на аккордеоне. Не пьяный — ну, разве что самую малость, и не попрошайка — от протягиваемых ему рублей безмолвно отказывался, покачивая головой. Не иначе, мужчина возвращался с какого-нибудь школьного мероприятия, где, как водится, ветеранам налили «фронтовые» сто грамм в столовой после их выступления на сцене. Играл он хорошо, не фальшивя — «Прощание славянки», «На сопках Маньчжурии», «День Победы». Ни с того, ни с сего, я почувствовал, что у меня затрясся подбородок и повлажнели глаза. Черт побери, с годами стал совсем уж сентиментальным.
— Воевал? — спросил аккордеонист, бросив на меня косой взгляд и не прекращая играть.
— Мимолетно.
— То есть как?
— Журналист. В прошлом.
— Ага, — неопределенно сказал мужчина. Он был моих лет, то есть тоже старый.
От спонтанных слез мне стало неловко. Я решил выйти из автобуса на три остановки раньше своей и пройтись пешком. Весна, май, славный месяц для нас, русских. Но теперь мой нечаянный катарсис вывернулся наизнанку. Я шел по улице и улыбался, ловя на себе недоуменные взгляды встречных прохожих. Наверное, со стороны это выглядело глупо. В нашей стране не принято улыбаться без веских на то причин. И с чего это вдруг пожилой седой человек идет один по тротуару с улыбкой дебила на лице? Наследство, что ли, получил? Или пьяный?
От этих взглядов мне становилось еще веселее. Нет, граждане-товарищи, никакое наследство меня не ожидает, я не пьяный и даже не клинический идиот. Просто весна, сограждане, теплый ласковый май, и у меня отличное настроение. А разве это не повод улыбаться, когда тебе почтенных шестьдесят пять лет? Еще лет пять-семь я на белом свете поживу и это прекрасно, просто великолепно, если разобраться.
На долгую, немощную и нудную, хоть и сытую старость я не рассчитывал, да она и не к чему, если хорошо подумать. Свою задачу на Земле я более-менее выполнил, вырастил детей, написал книги, а что нужно еще? К счастью — именно к счастью — у меня плохая наследственность. Дед умер от инфаркта в пятьдесят девять лет, отец-фронтовик не дотянул до семидесяти. У меня тоже уже был инфаркт семь лет назад, — звоночек, как принято говорить, — но я выкарабкался, и прекрасно себя чувствую. Вот иду и скалюсь во весь рот от хорошего настроения, как полный кретин. Но стать выжившим из ума глубоким стариком, еле передвигающим ноги? Нет, уж извольте. Лучше уж так — брык! — и на тот свет от второго инфаркта.
Деревья уже зазеленели. Мир был прекрасен. И тут…
— Извините, не найдется ли сигареты?
Вздрогнув, я обернулся. Передо мной стоял человек с недельной щетиной на лице, одетый во что-то невообразимо ветхое, возможно, с чужого плеча. Боже мой, да ведь это Володя! Меня он, похоже, не узнал.
— Привет, Володя!
Прищурившись, он посмотрел на меня и медленно произнес, не выказав никаких эмоций:
— Привет.
Я судорожно полез в карман за пачкой сигарет. Он взял одну и флегматично поблагодарил. Растерявшись от неожиданной встречи, я почувствовал: мне нужно немедленно что-то предпринять. Дать ему денег? Но ведь наверняка он их не возьмет: всегда был гордый, хотя теперь заурядный бомж. Я огляделся по сторонам. На углу была пивнушка, пользующаяся дурной репутацией. Обычная забегаловка-гадюшник.
— Может быть, накатим по стаканчику? — спросил я Володю. И быстро добавил: — Я при деньгах.
Его взгляд по-прежнему ничего не выражал. Он сумрачно сказал:
— Ну, пошли…
…Больше сорока лет назад мы с ним проучились вместе один год на первом курсе университета. А потом случилось нелепое происшествие, которое для меня закончилось лишь испугом, а для него — исключением из вуза и крушением всей жизни. Мы тогда стояли в коридоре нашего филологического факультета и курили. Курить в здании было запрещено, но кто же тогда обращал внимание на подобные мелочи? Тем более, курили мы, стоя возле урны. Комиссию профкома университета мы не заметили. Вернее, о том, что это комиссия, мы узнали уже после того, как они нас сфотографировали и потребовали студенческие билеты.
Мы оглядели группу, которая к нам подошла. У троих были на пиджаках комсомольские значки — верный признак их принадлежности к активу комитета ВЛКСМ университета, ведь остальные студенты в те годы значки уже не носили. Четвертый человек в группе был старше, лет тридцати с виду, и походил на аспиранта. Он-то и затребовал у нас студенческие билеты. Стало ясно, что мы влипли в неприятную историю. То, что нас сфотографировали курящими в здании, наверняка означало, что через пару дней нашу фотографию поместят на какой-нибудь доске позора. Неприятно, хотя пережить можно…
Но если бы мы знали, чем это грозит… Володя ни с того, ни с чего взбеленился:
— Ты кто такой? — нагло спросил он старшего в группе, хотя тот и не походил на студента.
— Не тыкайте мне, — возмутился мужчина в отличном пошитом костюме. — Я профессор геометрии механико-математического факультета.
Мы с Володей засмеялись. Действительно, это казалось очень смешным. Во-первых, у нас на филологическом факультете все профессора были не моложе пятидесяти лет, а этот выглядел аспирантом. Во-вторых, «профессор геометрии». Но разве есть в наш век профессора геометрии? Геометрия — это что-то очень простое, школьное. Что можно придумать в геометрии после Эвклида и Лобачевского? Так нам казалось…
И тут Володя сказал хамскую фразу, которая его окончательно сгубила:
— Какой ты профессор? Ты — водовоз.
Причем здесь «водовоз»? Но заткнуть рот Володьке я не успел. Последствия для него оказались самыми трагическими. Увы, этот молодой человек действительно был профессором и мало того — редкостной скотиной по жизни. Через неделю он добился, чтобы Володю исключили из университета. За оскорбление преподавательского состава. А для меня тогда все обошлось выговором за курение в неположенном месте. Даже не повесили фотографию на доску позора. Я ведь не сравнивал профессора с водовозом.
Володя же мгновенно сломался после исключения из вуза. К тому времени, когда я сам этот вуз окончил, он уже полностью деградировал как личность. Не знаю почему, но он не делал попыток в нем восстановиться — работал грузчиком, сторожем все остальную жизнь. Или вообще не работал. Но когда я изредка встречал его в городе, то всегда чувствовал неловкость. Ведь мы в тот роковой день были вместе…
Ознакомительная версия.
