На западном побережье Женевского озера, откуда вытекает Рона, раскинулся город Женева. (Трудно сказать, то ли город получил от озера свое имя, то ли наоборот…) Рона делит Женеву на две неравные части, а в центре сама раздваивается, обтекая брошенный в нее остров. Подобная топография не редкость в больших промышленных или торговых районах. Несомненно, первые поселенцы прельстились именно легкостью передвижения по речным стремнинам — этим дорожкам, которые, по словам Паскаля, «ходят сами по себе». На Роне же они просто бегут.
Давным-давно, когда стройные, современные сооружения еще не возвышались на острове, засевшем в реке, как песчинка в глазу, сказочные нагромождения прильнувших друг к другу домов являли взору пленительный первозданный хаос. Остров был так мал, что постройкам приходилось громоздиться на сваях, вбитых там и сям в бурные воды. Истонченные, почерневшие от времени остовы, походившие на щупальца гигантского краба, производили фантастический эффект. Внутри этого древнего чудища паутиной раскинулись пожелтевшие сети, которые колыхались в темноте, словно ветви старой дубовой рощи, и река, врываясь в чащу, пенилась с мрачным рокотом.
Один обветшавший дом на острове особенно поражал своим необычным видом. Это жилище давало приют старому часовщику — мастеру Захариусу, его дочери Жеранде, ученику Оберу Туну и старой служанке Схоластике.
Что за странный человек был старик Захариус! Никто не знал его возраста. Никто из горожан не мог сказать, как долго болталась на тощей шее эта ссохшаяся остроконечная голова. Когда впервые его увидели в городе, он шел по улице, покачиваясь словно маятник стенных часов, и его седые длинные космы развевались на ветру. Лицо Захариуса, сморщившееся, мертвенно-бледное, с набежавшими темными тенями под глазами, похоже, сошло с полотен Леонардо да Винчи.
Жеранда жила в лучшей комнате старого дома. Через узкое окно тоскующий взгляд девушки меланхолически скользил по снежным вершинам Юры. Старик занимал нечто вроде подвала: его мастерская и спальня размещались прямо на сваях, почти на уровне реки. С незапамятных пор Захариус выходил из своего укрытия только к столу или же когда отправлялся в город чинить часы. Все оставшееся время он проводил у верстака с многочисленным инструментом, им же изобретенным. Произведения Захариуса, непревзойденного мастера своего дела, высоко ценились во всей Франции и Германии. Самые искусные женевские ремесленники снимали перед ним шапки. Горожане, указывая на старого мастера, говорили с нескрываемой гордостью: «Ему выпала честь изобрести анкерный спуск!» Изобретение спуска и впрямь произвело подлинную революцию в часовом деле.
Всякий раз, потрудившись на славу, Захариус не спеша раскладывал по местам инструменты, прикрывал невесомыми колпачками только что подогнанные для сборки детали и останавливал станок. Затем приподнимал крышку люка в полу мастерской, приникал к отверстию и, согбенный, окутанный клубами испарений грохочущей Роны, предавался долгим раздумьям.
Однажды зимним вечером старая Схоластика накрыла стол к ужину. Согласно старинному обычаю, эту трапезу со всеми разделял молодой подмастерье. И хотя кушанья на красивой бело-голубой посуде были приготовлены на славу, мастер Захариус к ним не притронулся. Он будто бы и не слышал ласковых слов Жеранды, явно встревоженной мрачным молчанием отца. Видимо, до его слуха больше не доходили ни болтовня Схоластики, ни рокот Роны. После безмолвного ужина старый часовщик встал из-за стола и, не простившись, как обычно, и даже не поцеловав дочь, скрылся за узкой дверью, ведущей в подвал. Под тяжелой поступью старика ступени заскрипели, будто жалобно застонали…
Жеранда, Обер и Схоластика некоторое время сидели молча. Вечер был на редкость темным, тучи проплывали над Альпами, угрожая разразиться дождем, южный ветер со зловещим свистом метался по окрестностям — ненастье наполняло душу тоской.
— А знаете ли вы, моя милая барышня, — первой нарушив молчание, проговорила Схоластика, — что хозяин так замкнут вот уже несколько дней и в рот не берет ни крошки? Пресвятая Дева! Он будто язык проглотил: слова из него не вытянешь!
— У отца какой-то тайный повод для огорчения, — вздохнула Жеранда, и мучительное беспокойство отразилось на ее лице.
— Мадемуазель, не позволяйте печали поселиться в вашем сердце. Пора привыкнуть к странностям мастера Захариуса. Кто может догадаться о его помыслах? Всему виной, наверное, какая-то неприятность, но завтра он о ней и не вспомнит, раскаиваясь за невольное огорчение, причиненное дочери, — так говорил Обер, глядя в прекрасные глаза Жеранды.
Этот скромный юноша был единственным учеником, кого мастер Захариус посвящал в премудрости своего ремесла, ибо ценил его ум и добрую душу. С Жерандой связывали Обера те невольные узы тайны, которые делают людей бесконечно преданными друг другу.
Девушке минуло восемнадцать. Ее чистый простодушный взор и нежные черты лица напоминали мадонн, наивные изображения которых, глубоко почитаемые в городках Бретани, еще встречаются на перекрестках старинных улочек. В легких одеждах неброских тонов, с белоснежной накидкой на плечах, походившей на церковное одеяние, дочь часовщика казалась пленительным воплощением поэтической мечты. В Женеве, тогда еще не открывшей своей души суровым догматам кальвинизма, она жила какой-то романтической, даже мистической жизнью.
Подобно тому как утром и вечером Жеранда читала по-латыни молитвенник в железном окладе, она прочитывала и глубоко запрятанные чувства Обера Туна, полные преданности и истинного самоотвержения. Для молодого человека весь мир сосредотачивался в старом домике часовщика.
Схоластика, наблюдая все это, помалкивала. Ее словоохотливость чаще всего проявлялась в бесконечных разглагольствованиях о наступивших тяжких временах и всяких хозяйственных неурядицах. Никто и не пытался ее остановить. Старушка напоминала знаменитые женевские шкатулки: чтобы они наконец замолкли, не проиграв до конца своих мелодий, следовало их разве что разбить.
Видя Жеранду столь печальной и задумчивой, Схоластика поднялась со стула, приладила свечку к подсвечнику, зажгла ее и поставила в каменной нише возле маленького образа Святой Девы. Так обычно поклоняются мадонне — хранительнице домашнего очага, моля о милости и заступничестве.
— Ну хорошо, — проговорила старая служанка, покачивая головой — ведь за вечер Жеранда не пошелохнулась, — ужин давно закончен, и пора спать. Негоже всю ночь не смыкать глаз. О, Святая Мария! Пошли моей девочке счастливые сны!
