Питер Миллер - Над рекой

Очертания его тела обрисовались в замерзшей грязи, в которой он лежал ничком под упавшим деревом. Следы на начинавшем таять снегу были отчетливыми, а там, где он взбирался на скалу, они образовали темные мокрые проталины. Он лежал здесь давно, настолько давно, чтобы время успело потерять для него всякий смысл и значение.

Над ближней горой вставала луна, белая и полная, с вытравленным на серебряном диске узором голых ветвей деревьев. Лунный свет упал на распростертое тело, и он повернулся к ночному светилу лицом. Луна освещала своим магическим светом этот мир деревьев и скал, частью которого являлся и он, давая этому миру жизнь и новые силы; осветила и его лицо с запавшими сверкающими глазами и опухшими синеватыми щеками.

Ночь была теплой. В долине снег давно уже сошел, из влажной весенней земли пробивались ростки цветов, во всех низких заболоченных местах наперебой соревновались в красноречии лягушки, крупная форель резвилась в омутах реки. Шел май месяц, но на горе, под уступами скал северного ее склона, куда лучи солнца никогда не доставали, все еще лежал глубокий снег, покрытый голубоватой коркой льда, и в черной грязи под деревьями, росшими по склону, поблескивали иголки инея.

Всю ночь напролет в теплом, нагретом за день воздухе летели, пересекая лунный диск, стаи перелетных птиц.

И всю ночь с высоты раздавалась их перекличка, долетавшая до земли из темных высот словно отзвуки других миров. Но среди всех ночных голосов был один — громче, явственней и настойчивей всех прочих. Он то звучал ударами в хрустальные тарелки, то отзывался проказливым хихиканьем эльфов и всегда сопровождался нескончаемым тихим шепотом. То был голос реки.

Но он не слышал ничего этого, оставаясь на том же самом месте, где его впервые разбудило полнолуние, он поднимал лицо к волшебному небесному фонарю, упиваясь сверкающим его светом, проходящим огнем по его жилам, словно глоток давно забытого волшебного напитка из другого, прошлого, мира. Лунный свет разгонял тупую боль, которой холод наполнял его конечности и рассудок. Он впитывал живительное сияние, как впитывал его и весь окружающий мир, где каждый уголок светился своим собственным, неповторимым бледным светом.

Это был странный мир. Каким был тот, прежний, он не мог вспомнить, но точно знал, что другим. Здесь же лунный свет заполнял все пространство жемчужным туманом, сквозь который, подобно призрачным сталагмитам, поднимались колонны деревьев. Источником причудливой игры света была не только луна, неотъемлемая часть пейзажа, но и серые лишайники под его ногами. Свет трепетал и в грубой коре стволов деревьев, мерцал блуждающими огоньками на кончиках каждой ветки, каждого сучка. Ели и пихты тоже были украшены серебристыми пушистыми иголками. Светящийся туман клубился у подножий лесных деревьев-великанов, доходя им до щиколоток, и только кое-где чернели островки скал и камней. В этом новом мире, к которому он теперь принадлежал, свет властвовал во всем, кроме скал и его самого.

Он впитывал лунный свет каждой порой, каждой клеточкой тела, свет огнем проходил по его венам, по костям, вытесняя промозглую сырость из его членов, наполняя благодатным теплом. Но свет, который он поглощал, не сиял так, как на покрывавшихся почками деревьях, не играл, как на мхах и лишайниках. Он посмотрел на свои распухшие руки, согнул синие обезображенные пальцы, пошевелил пальцами ног в размокших и расползшихся башмаках и ощутил липкое прикосновение влажной одежды и обуви. Это она не позволяла лучам лунного света обласкать его страждущее тело, одежда холодила и тяжким невыносимым бременем сковывала его члены, сохраняя в них зимнюю стужу и не впуская спасительное жемчужное тепло света. Он нашел на выступе скалы удобное место, ярко освещенное луной, присел на корточки и неуклюже, болезненно отклеивая от кожи, снял с себя постылые лохмотья и растянулся на камне, лицом к улыбающейся луне.

Шло время, но были то часы или минуты, и существовали ли еще на свете такие вещи, как часы и минуты, он сказать не мог. В этом новом, странном мире время для него не имело ровным счетом никакого значения, но время шло, пусть и неощутимо для него. Луна поднялась высоко над горизонтом, и лучи ее стали еще приятнее и теплее, они страстно ласкали его нагую плоть. По мере того как в теле его накапливалось тепло, в нем появилось и другое ощущение, гложущее все его естество, — ощущение голода. Он не мог себе позволить нежиться под луной: голод гнал его вперед, на поиски добычи. Он подошел к огромному столетнему великану-буку, возвышавшемуся над всеми деревьями, и, когда тень от дерева упала на него, ощутил мгновенный озноб, затем обхватил, широко раскинув руки, ствол дерева, и свечение, источаемое корой этой живой колонны, пронзило каждую, клеточку его плоти. Он отломил от ветки продолговатую почку, заостренную на конце, — она лежала на его ладони, словно бриллиант, источающий свой бледный свет, — затем поднес почку ко рту и почувствовал, как ее тепло растеклось по телу.

Он питался почками, когда удавалось их найти, отламывая их с ветвей неуклюжими пальцами, жадно подбирал во мху те, что осыпались сами. Он растирал их между зубами и проглатывал, и огонь, теплившийся в них, проникал в его холодеющую плоть и слегка согревал ее. Он отрывал с камней куски лишайников и пытался жевать и их, но они всегда оказывались слишком жесткими и волокнистыми. Он отведал и еловые лапы, на которых светились живыми огоньками иглы, но смолистый привкус обжигал губы и язык.

Он сидел, согнувшись в три погибели у большого камня, уставившись невидящим взором в глубины леса. То, что он успел проглотить, немного помогло ему переносить пронизывающий его кости и плоть холод, но ни в коей мере не могло утолить гложущий его внутренности адский голод и жажду, отчаянно мучившую его. В растительной пище была жизнь, жизненное тепло, и оно согревало, но это было совсем не то, в чем он нуждался, не то…

Вдруг в поле его зрения попало что-то движущееся, и он стал внимательно следить за бесшумно проплывающим меж сияющих жемчужным огнем верхушек деревьев ослепительным круглым облачком. Оно пристроилось на дереве прямо над его головой. Облачко — дымка света вокруг пятна — было настолько ярким, и тепло, исходящее от таинственного объекта, было так явственно ощутимо даже на расстоянии, что голод его стал просто нестерпимым, а жажда сжигала внутренности с небывалой силой.

Сова, конечно же, увидела его, но приняла за пень-гнилушку. Птица уселась на ветку высокой ели и стала осматривать окрестности в поисках добычи. Вдруг она расправила крылья, снялась и в бесшумном полете словно призрак канула в ночь. Она не видела, как нечто бесформенное, принятое ею за пень, встало на ноги и последовало за ней, туда, где она учуяла добычу.