Брайан Ходж - Краюшка хлеба да вина кувшин

Она считала его своим тайным другом, а иногда позволяла себе предаться грешным мыслям и мнила его своим таинственным обожателем. Их связывало лишь то, что они оказались в одном месте и в одно время, а вовсе не родство душ. Наверное, он слышал ее голос, хотя сама сестра Жизель не слышала его голоса ни разу; вероятнее всего, он уже успел увидеть и ее лицо, в то время как его лицо оставалось для нее загадкой, что, однако, не мешало ей воображать его себе в мечтах, когда выдавалась свободная минутка. Что, разумеется, было неподобающе. Она невеста Христова, и ни для кого другого в ее сердце не должно быть места.

Если бы не конюшня, этой связи между ними никогда бы не случилось… кем бы он ни был.

Она родилась в крестьянской семье, в деревне, еще хранившей на своей земле шрамы, оставленные Великой войной, и с детства привыкла к тяжелому труду. И теперь, будучи молодой, крепкой и умея управляться со скотом, ей поручили приглядывать за лошадьми. А как иначе, если у отца Гийома и без того много тяжелой работы в деревне, а сестра Анна-Мари стала слишком слаба.

Жизель не сетовала на судьбу. Лошади — тоже творения божьи, кроме того, запах сена и овса возвращал ее в родной дом, пусть даже лишь в мечтах. Она разговаривала с четырьмя лошадьми, расчесывая им гривы, наливая свежую воду и насыпая корм; разговаривала, будто с друзьями, а они неподвижно стояли, впитывая каждое ее слово. Они казались мудрыми и заботливыми, в их мускулистых телах теплилась нежная душа, а их безмятежные карие глаза выражали благодарность.

Жаль, что они ничего не могут сказать в ответ.

«Кто заботится о вас, пока меня нет? — спрашивала она их. — Он и в самом деле так добр и ласков, как я думаю? С тех пор как он появился, вы всегда сыты и ухожены».

Все началось три недели назад, когда, выйдя из небольшого дома, служившего приоратом — деревенской церковью, — Жизель увидела, что о лошадях уже кто-то позаботился и дал им все необходимое. Это повторилось и на другой день, и на третий. Она расспросила всех в округе, но это не утолило ее любопытства, а лишь раздразнило его. Отец Гийом слегка удивился, рассеянно улыбнулся и, посмеиваясь, наставительно проговорил: «Должно быть, Господь ниспослал нам ангела».

Ей это не показалось смешным.

Со следующего дня и впредь невидимый ангел начал оставлять у порога вязанки свежих дров. Жизель сначала решила, что это кто-то из деревенских, из Шато-сюр-лак, хочет исполнить свой христианский долг, сохранив при этом полную анонимность. Но как тогда объяснить тот факт, что на конюшне кто-то явно спит по ночам? Не раз она обнаруживала поутру примятое сено возле дальней грубо обтесанной стены; ей даже казалось, что сено до сих пор хранит тепло того, кто спал на нем. С тех пор она каждый вечер уговаривала сестру Анну-Мари собирать остатки ужина на тарелку и относить ее в конюшню, на особый выступ на стене, подальше от конских морд. А по утрам она отрезала краюшку от свежеиспеченного хлеба и кусочек сыра и наливала в потрескавшийся кувшин вина из бочек, хранившихся в подвале.

Не было ни единого дня, когда еда осталась бы нетронутой, но кто брал ее — этого никто не знал.

Как странно. И как захватывающе.

«А может быть, твой таинственный друг — обыкновенный дезертир, а?» — лукаво улыбалась Анна-Мари, собирая очередную тарелку после ужина: тушеный цыпленок с овощами и виноградом. Больше ее не нужно было упрашивать. Пожилая монахиня, очевидно, была заинтригована ничуть не меньше, чем сама Жизель. «Наверное, бежал откуда-нибудь с прибрежного фронта».

Жизель это не приходило в голову, а ведь это предположение было не лишено смысла. Шла война, хотя на Шато-сюр-лак это почти никак не сказывалось. О войне жителям окрестностей напоминали разве что самолеты, пролетающие высоко в небе. С того момента как Франция пала и Гитлер отпраздновал свою маленькую победу, прошло больше двух лет. Маршал Петен подписал соглашение о перемирии с Германией, в результате чего оккупации подверглись только север и западное побережье Франции, тогда как внутренние земли остались нетронутыми. Отец Гийом был в бешенстве, он считал, что маршал предал свой народ. Жизель в то время еще лишь только принесла обет и привыкала относиться ко всему философски. Она старалась воспринимать это как крайнюю меру в медицине, словно… скажем, ампутация зараженной конечности ради спасения жизни в целом.

Будучи последователями человека, распятого на кресте за грехи других, они, разумеется, были способны понять, что значит жертва.

Она терялась в догадках: какую жертву потребовали от ее загадочного покровителя, которого она никогда в жизни не видела? Что заставило его отказаться от любви, домашнего уюта и теплого очага, положившись взамен на щедрость природы и доброту незнакомых людей? Что заставило его променять человеческое общество на общество животных или даже отсутствие всякого общества?

Наверное, это солдат, который отстал от взвода или дезертировал во время неразберихи в Дюнкерке и у которого не осталось выбора, кроме как жить в одиночестве и передвигаться тайком. Или же он был когда-то художником, жил в мансарде на левом берегу Парижа, а потом уехал в один из безмятежных городов на побережье — Шербур или Брест — и после прихода немцев осел в сельской местности, окончательно разочарованный в людях.

О, ей казалось, что она его уже хорошо знает, знает историю его жизни. Должно быть, так оно и было: она придумала столько историй, что наверняка хоть раз да угадала.

Похоже, ей и впредь придется жить на его условиях, приносить ему еду, до тех пор, пока не придет день, когда он оставит ее, пока однажды утром она не обнаружит нетронутый остывший ужин… хотя, возможно, это будет к лучшему.

Одним холодным ноябрьским утром, на четвертой неделе после его появления, спустя час после рассвета, Жизель закуталась в потертый плащ и вышла во двор. За ее спиной сестра Анна-Мари подкидывала дрова в тлеющие угли, охая от боли в негнущихся коленях. Тяжелая дверь с грохотом захлопнулась за спиной Жизель, и она осталась наедине с внешним миром. На крыльце кто-то из местных оставил бутылки с молоком и сливками. Она воровато, будто кошка, огляделась по сторонам, затем обмакнула палец в сливки и быстро облизала его.

Жизель поспешила к конюшне. Вдалеке прокричал поздний петух. Свежая утренняя тишина казалась почти живой, а от наполненного туманом воздуха кожа покрывалась мурашками. Перед взором до самого горизонта открывался пасторальный пейзаж: пологие холмы и широкие поля, вдалеке озеро, именем которого назвали деревню; кое-где этот вид нарушали лесные массивы, источавшие вековое спокойствие. Жизель знала: однажды она умрет, и будет счастлива, что прожила жизнь именно здесь.