Одни называли ее именем, значащимся в каталоге,- «Фьюрина - 161». Другие - так, как хотелось называть им,- «Ярость». Первые были представителями Компании. Вторые - заключенными, содержащимися на «Ярости», тюрьме класса С, абсолютно строгого режима.
На «Фьюрине» пребывали только мужчины. Убийцы, насильники. Они жили и работали в комплексе -заводе, выплавляя необходимое Земле олово.
Планета оправдывала свое прозвище. Это было страшное, проклятое богом место. Сутки здесь длились 28 часов, но за это время «Ярость», двигающаяся по эллипсоидной орбите, всего на полтора часа приближалась к огромному раскаленному солнцу. Температура поднималась до +48 по Цельсию, все начинало таять, течь, с неба обрушивался ливень, и из-за плотного тумана нельзя было разглядеть ничего даже на расстоянии метра. Все остальное время на «Фьюрине» стояла ночь: -50, и ветер, доходящий иногда до трехсот метров в секунду. В небе оставалась висеть лишь голубая тарелка спутника «Ярости». У него тоже было прозвище. Не менее лаконичное, чем у самой планеты,- «Страдание».
Заключенные не отваживались выходить на улицу с наступлением темноты. Как правило, подобные вылазки заканчивались гибелью. Пробыв за пределами комплекса - единственного строения на планете - 10-15 минут, заключенный погибал. Когда солнце поднималось над горизонтом, замерзшее тело втаскивали внутрь завода и, убедившись, что человек действительно мертв, сбрасывали в топку одной из огромных печей, выплавляющих олово.
Здесь никто никого ни о чем не расспрашивал. Людей не интересовала жизнь других ДО ЭТОГО. Она не имела значения. Попавшие сюда на Землю не возвращались. Иногда им разрешалось искать жилье в отдаленных колониях, но чаще из отсидевших положенный срок - и не умерших - заключенных создавали отряды для освоения новых, только что открытых планет. Появление ЭТИХ людей на Земле считалось уголовным преступлением и каралось смертью. И хотя, теоретически, за ОСОБЫЕ, ВЫДАЮЩИЕСЯ заслуги разрешение на возвращение получить было можно, со времен открытия тюрьмы такое случилось только два раза. И заключенные предпочли считать рассказы об этом чем-то вроде коронной байки, вершиной тюремного юмора.
Почти треть из пяти тысяч заключенных - а именно столько мог вместить завод-комплекс - погибала, не выдерживая климата и тяжелейшей изнурительной работы, освобождая места следующим людям.
Многие из тех, кто оставался в живых, так привыкали к «Ярости», что отказывались от права на переселение. Они старились и умирали на этой планете в привычном для них обществе, отправляясь по давно проложенной другими дороге с мостика в геенну огненной печи.
О вновь прибывших выясняли четыре вещи: имя, возраст, срок и количество трупов, стоящих за спиной новичка.
Здесь были свои законы и свои правила игры. Кого-то «ломали», кто-то «ломался» сам. Еще двадцать лет назад на «Ярости» вовсю процветали насилие и гомосексуализм. Эта неразлучная парочка жила в тюрьме рука об руку.
Потом все изменилось.
В тот год, когда Компания решила закрыть тюрьму.
Те, кто хотел уехать, - уехали, кто хотел остаться, - остались.
Вторых было гораздо меньше, чем первых, но они были. Двадцать пять человек, не считая двоих тюремщиков и одного врача. Всего - 28.
Именно столько насчитывалось на «Ярости» в тот день, когда, раздробив серые колючие облака, спасательная шлюпка упала в океан в пятнадцати метрах от береговой полосы. Она даже не ушла под воду, как это случилось бы, если бы солнце стояло в зените, а просто завязла в быстро замерзающей каше, состоящей из воды и еще рыхлого льда.
Серебристая шлюпка торчала из грязного крошащегося месива, как бок огромной диковинной рыбины. Красная надпись: «Сулако 26-50» отчетливо выделялась на грязно-сером фоне бескрайней равнины замерзающего океана.
Людям, подбежавшим к шлюпке, не пришлось долго возиться с замками. Аварийный люк открывался автоматически после того, как сенсоры опознавали в движущейся - независимо, внутри или снаружи - фигуре ЧЕЛОВЕКА.
Тяжелая стальная плита ушла в сторону, открывая развороченное мощным ударом нутро шлюпки. Это можно было бы назвать одним словом - завал. Или погром. С потолка свисали оборванные шнуры электропроводки. Кусок обшивки лопнул и выгнулся причудливой дугой, нависая над одной из криогенных капсул острым зазубренным копьем. Часть приборов сорвало со стен и подставок, расшвыряв по кабине. Обломки громоздились возле анабиозных саркофагов.
Первой в шлюпку ворвалась… собака. Огромный шоколадный ротвейлер. Пес огляделся и втянул влажными ноздрями морозный воздух, пытаясь по запаху определить наличие опасности.
Заключенные называли пса Спайком и относились к нему уважительно, как к полноправному члену их немногочисленной семьи. Спайка совсем маленьким - с ладонь - щенком привез на планету один из заключенных - горластый нескладный парень по имени Мерфи. (Бессрочное, двенадцать трупов.)
Пес несколько раз рыкнул для острастки и завилял коротким обрубком хвоста. Он не почуял опасности.
Загородив свет, в проеме возникли люди. Их было трое. Одежда состояла из серой тюремной робы, огромной ватной куртки и тяжелых ботинок армейского образца. Обритые начисто черепа украшали самые разнообразные головные уборы. От вязаной шапочки до тяжелого шлемофона.
- Господи боже!- прокричал первый, низенький крепкий человек с лицом, напоминающим хищную мордочку хорька, по имени Морс,- Ну и посадочка!
- Сколько их там?- здоровенный громила с тяжелой подковообразной челюстью и лицом Франкенштейна вполз в шлюпку на четвереньках. Он не смог бы выпрямиться в тесном пространстве, но хотел увидеть все сам,- Эй, Морс! Я спрашиваю, сколько их там?
Его звали Грегор.
- Не знаю,- проорал «хорек», перекрывая ледяной ветер в открытом проеме люка,- Не знаю, мать их! Трое или четверо!
- Давай быстрее! Скоро будет минус сорок!- протянул третий, вползая в шлюпку следом за Грегором.
Этот, наоборот, выглядел хоть и крепким, но вялым. Лопатообразные, сильные, покрытые никогда не сходящими мозолями руки уперлись в пол, когда он оглядывал полумрак помещения. Лошадиное лицо выглядело туповато, и на нем застыло выражение отрешенного безразличия.
- Сколько? Живы? Какая разница…,- звали его Девид. Он очень напоминал тяжеловоза. Внешне инертный, Девид без труда - забавляясь - поднимал стокилограммовые оловянные болванки. Свои его знали как одного из самых хитрых заключенных колонии.
