Джозеф Ле Фаню - Ребенок, похищенный фэйри

К востоку от древнего города Лимерик, примерно в десяти ирландских милях от горной гряды, известной как Сливилимские холмы и прославившейся тем, что среди ее утесов и ущелий нашел приют Сарсфилд[1], когда, проявив безрассудную храбрость, перебрался через нее и отбил у англичан пушки и амуницию, предназначавшуюся для армии короля Вильгельма, проходит старая узкая дорога. Она связывает тракт Лимерик — Типперери с другим, проложенным между Лимериком и Дублином, и на протяжении почти двадцати миль тянется вдоль болот и пастбищ, по холмам и лощинам, мимо крытых соломой хижин и развалин замка.

Огибая поросшие вереском холмы, о которых я уже упомянул, один ее участок пролегает в местности вовсе пустынной и заброшенной. На протяжении более трех ирландских миль дорога там пересекает совершенно необитаемые земли. Если идти на север, то слева, сколько хватит глаз, простирается бесконечное черное, гладкое, словно озеро, болото, окаймленное чахлым кустарником. Справа возвышается длинный причудливый горный кряж, утопающий в вересковых зарослях, ощетинившийся там и сям седыми, похожими на крепостные башни скалами и прорезанный множеством глубоких оврагов и лощин, которые постепенно, по мере приближения к дороге, превращаются в горные долины, каменистые и поросшие лесом.

Вдоль этой пустынной дороги на протяжении нескольких миль тянется скудное пастбище, на котором пасутся немногочисленные тощие овцы и коровы, а под защитой небольшого холма и нескольких вязов еще пару лет тому назад таилась крошечная, крытая соломой хижина вдовы Мэри Риан.

Эта вдова считалась бедной даже в наших бедных краях. Солома, служившая кровлей, давно посерела и пожухла под струями дождя и палящими лучами солнца, и всякий прохожий еще издали замечал, насколько ветхо и непрочно ее жилище.

Но если дому вдовы и угрожало множество напастей, одной ему явно удавалось избежать, недаром его охраняли освященные веками обычаи. Хижину обступали пять-шесть горных вязов, как называют в той местности рябину, испытанную защиту от козней ведьм. К ветхой дощатой двери были приколочены две подковы, а над притолокой и по всей крыше курчавились буйно разросшиеся побеги заячьей капусты, старинного средства от сглаза и порчи, отвращавшего злые силы. Пригнувшись и войдя через низенькую дверь в плохо освещенную хижину, вы замечали, когда ваши глаза привыкали к полумраку, что в изголовье вдовьей постели с деревянным потолком на четырех столбиках висят четки и флакончик со святой водой.

Все это, разумеется, представляло собой подобие крепостных стен и бастионов для защиты от вторжения сверхъестественных сил. О соседстве с ними этому семейству, жившему в совершенном одиночестве, постоянно напоминали очертания Лиснаворы, уединенного холма, издавна считавшегося обиталищем «доброго народа», как осторожно называют фэйри крестьяне, зловещего холма, странная куполообразная вершина которого возвышалась менее чем в полумиле, словно форпост длинной горной гряды, берущей начало поблизости.

Это случилось осенней порой, на закате, когда удлиняющаяся тень населенной призраками Лиснаворы почти коснулась порога одинокой крошечной хижины, скрыв мягкие очертания Сливилимских холмов. Среди редеющих листьев на ветвях печальных рябин, что отделяли домик от дороги, пели птицы. Трое младших детей вдовы играли на дороге, и их голоса тонули в птичьем гомоне. Старшая дочь, Нелл, в это время «хлопотала по хозяйству», как говорят крестьяне, — варила картошку на ужин.

Мать отправилась на болото принести на спине корзину торфа. Соседи побогаче в тех краях издавна, когда резали торф и складывали его стопами, неизменно оставляли как милостыню маленькую стопку для бедняков. Им позволялось отрезать от нее по кусочку, пока все не изведут (обычай достойный, не следовало бы о нем забывать), и потому в горшке у бедняков варилась картошка, а в очаге горел огонь, который без доброхотных пожертвований нечем было бы растопить холодной зимой.

Молл Риан с трудом взобралась по крутому «борину», или узкой тропинке, по обеим сторонам поросшей боярышником и ежевикой, и, сгибаясь под тяжестью своей ноши, вошла в хижину, где к ней бросилась ее темноволосая дочь Нелл и помогла снять со спины корзину.

Вздохнув с облегчением, Молл Риан огляделась и, отирая лоб, воскликнула, как обыкновенно восклицают уроженцы Манстера:

— Эйя, виша![2] До чего я устала, один Господь знает! А где же детишки, Нелл?

— Да вон они, на дороге играют, матушка. Разве вы их не видели, как к дому подходили?

— Нет, на дороге я никого не видала, — встревожилась мать, — ни души. Что ж ты, Нелл, за ними не присмотрела?

— Должно быть, они на гумне или на задворках. Позвать их?

— Позови, душа моя, ради бога. Вот уж и куры на насест забираются, и солнце как раз стояло над холмом Нокдулах, когда я шла по тропинке.

Высокая темноволосая Нелл выбежала на дорогу и принялась выглядывать своих маленьких братцев, Кона и Билла, и сестрицу Пег, а они точно сквозь землю провалились. Она звала и звала их, но с маленького гумна за чахлыми кустами до нее в ответ тоже не донеслось ни звука. Она прислушалась, однако все было тихо. Она перебралась через изгородь и кинулась на задворки, но и там было пусто.

Тогда она вышла на болото, напряженно вглядываясь в его черную гладь, но не заметила ни следа сестрицы и братцев. Снова прислушалась, но тщетно. Поначалу она сердилась, потом ей стало не по себе, и она побледнела. Со смутным предчувствием недоброго поглядела она на поросшую вереском вершину Лиснаворы, казавшуюся теперь темно-фиолетовой на фоне пылающего закатного неба.

Она снова прислушалась с замирающим сердцем, но до нее доносился только постепенно смолкавший щебет и писк птиц на ветках рябины. Сколько историй долгими зимними вечерами слышала она у горящего очага о детях, похищенных фэйри в сумерках, из мест пустынных и уединенных! Она догадывалась, что именно это кошмарное видение и преследует ее мать.

Никто во всей округе так не боялся отпустить от себя детей, как эта жившая в постоянном страхе вдова, ни одну дверь по соседству не запирали так рано.

Нелл, и без того остерегавшаяся столь коварных и злобных демонов, сейчас и вовсе затрепетала при мысли о том, что они могли забрать ее братцев и сестрицу, а страх ее подогревала тревога матери. Вне себя от ужаса, глядела она на холм Лиснавора, то и дело крестясь и шепча молитву за молитвой. Внезапно она словно очнулась, услышав голос матери, — та громко звала ее с дороги. Она откликнулась и бросилась к двери в хижину, у которой скорбно застыла мать.