Дальше попалась какая-то «Гейтор-кантри» на волне 101,9. Немного кантри неплохо, лучше всего Хэнк Уильямс — предпочтительно старший, — Бак Оуэнс, Мэл Тиллис, мрачные баллады типа «кроме блохастого пса, никто меня не любит, будьте добры, передайте-ка сюда бутылочку виски». Он минут на пятнадцать задержался на этой волне. Три песни, три певца, все звучат одинаково. Неужели такова ужасная правда насчет современной музыки кантри? Она уже погублена? Единственный главный солист выступает под бесчисленным множеством разных имен? Точно не скажешь, но мелодию трех песен определенно выводит один и тот же парень.
Ладно. Покончено с радио.
Джек увидел указатель на Новейшн, свернул с 1-го шоссе направо на дорогу к западу, прямую, как линия меридиана. Будто кто-то дал кому-то компас, каток, полную бочку асфальта и сказал: «На запад, молодой человек! На запад!» Вполне разумно. Ни гор, ни долин. Единственные подъемы, попавшиеся на дороге из аэропорта, остались позади.
Он смотрел на хилые пальмы, сосны по обочинам. Мальчишкой работал с садовником-декоратором, хорошо знал северную зелень, но эти деревья даже здоровые были в загадкой. Мертвые серые кроны лежат на верхушках, как раздавленный и выброшенный с дороги зверек, унесенный ветром.
Вдоль дороги стоят исключительно маленькие приземистые ранчо с чрезмерно большими дворами и навесами для машин вместо гаражей, прижимаясь к земле, как бы от чего-то прячась. Время от времени, вопреки общему правилу, вырастал магазин в полтора этажа. Излюбленный цвет — тошнотворно-зеленый тон окислившейся меди; на крышах тут и там торчат тарелки спутниковых антенн размерами с пиццу. Джек ожидал увидеть множество крыш из красной черепицы, но они были редкостью. В основном стандартный асбестовый шифер, чаще всего старый. Как ни странно, во дворах перед самыми убогими домами росли самые величественные пальмы.
Несмотря на слабое знакомство с тропической и субтропической растительностью, баньян он узнал сразу по торчащим в воздухе корням. По дороге в Новейшн их полным-полно. На некоторых участках стоят с двух сторон, переплетая ветви, превращая ухабистую дорогу в волшебный зеленый лиственный туннель.
Узнал пару кокосовых пальм по висевшим в кронах желтоватым орехам. Растения, которые в Нью-Йорке живут только в горшках, в комнатах, тщательно поливаемые и удобряемые, расползаются здесь повсюду, как сорняки.
Вот и высокая белая водонапорная башня, увенчанная названием города, а по форме похожая на ручную гранату, которые немцы во время Первой мировой войны кидали в союзников. У подножия пыльное футбольное поле, вокруг него средняя школа, начальная школа и колледж.
Магазин кормов. Для кого? Ни единой домашней скотины не видно.
Джек вдруг сразу очутился в городке Новейшн, быстро отыскал центр всего из четырех кварталов. В больнице объяснили, как отсюда ехать. Дважды свернув направо с Мейн-стрит, он подъехал к терпимо старому трехэтажному кирпичному зданию цвета канталупы. Судя по вывеске на фасаде, это и есть цель назначения.
"ГОРОДСКАЯ БОЛЬНИЦА НОВЕЙШН
Служба здравоохранения округа Дейд"
Джек поставил машину в углу стоянки для посетителей рядом с жалкими кактусами и направился в душной поздней дневной жаре к парадному входу. Разбитый артритом старик в справочном окошке назвал номер отцовской палаты на третьем этаже.
Через несколько минут он стоял перед дверью под номером 375. Дверь была открыта. Виднелось изножье кровати, торчавшие под покрывалом ступни пациента. Остальное скрывалось за ширмой. Ничего не слышно, в палате никого, кроме больного.
Больной... Отец... Папа.
Джек нерешительно занес ногу через порог и отдернул.
Чего я боюсь?
Известно чего. Он все время с самого начала оттягивал не только приезд, но и мысли об этом моменте. Не хотелось увидеть отца, единственного оставшегося в живых родителя, неподвижным трупом. Конечно, он жив, но только в физическом телесном смысле. Личность внутри тела с острым, хоть и занудным умом представителя среднего класса, любителя джина, сладких леденцов, дурных каламбуров, безобразных гавайских рубашек недоступна, отгорожена стенами, скрыта, может быть, навсегда. Чего никак не хочется видеть.
Черт возьми, это уж слишком с моей стороны, решил Джек, шагнул в палату и подошел к койке. Потом вытаращил глаза.
Господи Иисусе, что это с ним? Ссохся?
Присутствовавшие в изобилии синяки ожидались: голова забинтована, на лбу лиловая шишка с гусиное яйцо, оба глаза подбиты. Но отец на больничной кровати кажется неправдоподобно маленьким. Он никогда не был крупным мужчиной, даже в среднем возрасте оставался худощавым и стройным, а сейчас выглядит совсем плоским и хрупким вроде миниатюры, двухмерной карикатуры, засунутой в конверт постели.
Кроме подвешенного над кроватью аппарата для внутривенных вливаний с воткнутой в тело иглой, под матрасом висит другой сосуд для мочи. На мониторе вдоль светящейся линии тянутся ровные пики сердечного ритма.
Может быть, это не он. Джек искал знакомые черты. Рта почти не видно под зеленой кислородной маской из прозрачного пластика. Такой загорелой кожи он даже не помнил, но узнал возрастные пигментные пятна на лбу, отступившую линию седых волос. Голубые глаза спрятаны за закрытыми веками, нет очков в стальной оправе, которые снимались лишь на ночь, в душе или менялись на солнцезащитные.
Тем не менее да, это он.
Невыносимо тяжело стоять в полной беспомощности и смотреть на отца...
Они очень редко виделись за последние пятнадцать лет, причем всегда по папиной инициативе. В одном из первых детских воспоминаний пятилетний Джек в бейсбольной перчатке размерами вполовину меньше его самого ловит мяч, которым они по кругу перебрасываются с отцом, сестрой Кейт, братом Томом. Папа с Кейт ему постоянно подыгрывали, Томми всегда заставлял промахнуться.
В твердой взрослой памяти хранится худощавый спокойный мужчина, редко повышавший голос — но когда повышал, его слушали; редко поднимавший руку — но когда поднимал, единственный быстрый шлепок по заднице давал понять ошибку. Он работал бухгалтером в фирме «Артур Андерсон», потом — за десятки лет до финансового скандала — перешел в «Прайс уотерхаус», где служил до выхода на пенсию.
Никогда не выставлялся, не лез в общество, никогда не имел роскошного автомобиля — предпочитал «шевроле», — никогда не покидал дом на западе Джерси, который они с мамой купили в середине пятидесятых. Типичный представитель среднего класса с доходами среднего класса, с моралью среднего класса. Он не менял ход истории, кончины его не заметит и не оплачет никто, кроме живущих членов семьи и неуклонно сужающегося круга старых друзей. И все-таки папа из тех людей, которых, по словам Джоэла Маккри[14] в «Броске в горы», всегда можно спокойно впустить к себе в дом.
