Сначала я не почувствовал, что ранен. Крестьяне ворвались в комнату, и я больше не видел барона.
– Назад! – услыхал я грозный окрик Федерико.
– Дети мои, дети мои! – причитал пастор. – Ведь это же смертоубийство! Сейчас сюда прибудут жандармы…
Мимо меня пробежал с окровавленной головой князь Праксатин. Хозяин постоялого двора зашатался от удара, плашмя нанесенного ему Федерико, и повалился на пол.
Кузнец схватил одно из массивных кресел и замахнулся им на Федерико, но я схватил со стола бутылку из-под виски и изо всех сил ударил его по руке. Он вскрикнул от боли и выронил кресло.
Вдруг я ощутил острую боль в плече. Комната заколебалась и пошла кругом у меня перед глазами. Я увидел поднявшийся над моей головой молотильный цеп… Вот-вот на меня обрушится ужасный удар…
– Жандармы! Жандармы прибыли! – воскликнул пастор, и я услыхал сигнальные звуки рожка и слова команды. Цеп все еще висел над моей головой… Затем я потерял сознание.
Я лежу, укутавшись в одело, в своей постели. Сестра милосердия на несколько минут открыла окно, и в комнату вливается холодный зимний воздух. Это очень приятно. У меня ничего не болит, и я даже могу двигать рукой. Меня только раздражает, что я небрит, – я ощущаю на своем лице отросшую бороду, а я этого терпеть не могу. Мне хочется встать и пройтись по комнате, но сестра не позволят мне этого и говорит, что необходимо спросить разрешения старшего врача.
Как ненавижу я эту женщину! Она сидит у окна и с шумом потягивает свой утренний кофе. Ее рукоделие лежит подле нее на подоконнике. Вот она глядит на меня поверх чашки с кофе, которую только что поднесла ко рту, и ее глуповатое лицо выражает нечто вроде неодобрения. Должно быть, она желает, чтобы я лежал спокойно, а лучше всего поскорее заснул. Но я не могу спать, я не чувствую себя утомленным, хотя и не мог сомкнуть глаз почти всю ночь.
Я не мог сомкнуть глаз и всю ночь напролет думал. Я видел барский дом, по красноватым стенам которого ползут голые побеги дикого винограда, видел колодец, садовую беседку, четырехугольную колокольню церкви и деревенские домики, над которыми постоянно, день за днем, с утра до вечера, нависает белый туман. Как о потерянном рае вспоминал я о своей бедной и скромной комнатке, в которой Бибиш стала моей любовницей. Бибиш! Как изменилась она в ту страшную ночь! Какое безумие овладело ею? А морведские обыватели! Что побудило их, подобно стае диких волков, напасть на этого безобидного мечтателя барона фон Малхина?
Я не находил ответа на эти вопросы. Я гнал от себя мучительные мысли, стараясь больше не думать об этом. Мне казалось, что на моей груди лежит тяжелый камень, и я никак не могу избавиться от этого бремени.
Только под утро мне удалось заснуть.
В комнату вошел старший врач со своими ассистентами. На этот раз он не стал менять мне повязку.
– Ну что? Как вы себя чувствуете сегодня? Хорошо ли спалось? Чувствовали боли в голове? Как насчет аппетита? Посредственный, говорите? Ну ничего, со временем он восстановится. И все-таки заставляйте себя есть. Да, о чем же я хотел вас спросить?… Ага! Что все-таки там у вас произошло с молотильным цепом? Вы обещали мне рассказать об этом.
– Вы же все равно не верите, – сказал я. – Да вы и не хотите верить.
Он погладил свою остроконечную бородку.
– Вы предубеждены против меня, – сказал он. – Я принципиально верю всему, что говорят мои пациенты. Мои пациенты всегда правы.
Однако он больше не вернулся к этой теме. Дав сестре милосердия необходимые указания по поводу моей диеты, он повернулся к дверям и собрался уходить. Я удержал его и попросил прислать мне парикмахера.
– Я распоряжусь на этот счет, – сказал доктор Фрибе и записал что-то в свой блокнот. Старший врач улыбнулся.
– Вот и хорошо! Значит, мы снова возвращается к жизни, – заметил он. – Вы начинаете заботиться о своей внешности, а это хороший признак.
Врачи удалились, а пять минут спустя в комнату вошел князь Праксатин о кисточкой и бритвенными принадлежностями в руках.
У него было очень недовольное выражение лица, как если бы возложенное на него поручение было ему чрезвычайно неприятно. Однако он уже неоднократно под разными предлогами заходил в мою палату. Очевидно, его тянуло ко мне – он хотел удостовериться в том, что я его не узнал. При этом он всячески избегал подходить ко мне слишком близко и лишь украдкой, в те мгновения, когда ему казалось, что я не смотрю на него, наблюдал за мною. Впрочем, могло быть и так, что я абсолютно неверно истолковывал его поведение. Может быть, в нем говорили вовсе не недоверчивость и страх? Может быть, он искал удобного случая поговорить со мной тайком? Если ему нужно было мне что-нибудь сказать, то теперь для этого представлялся подходящий момент.
Он склонился надо мною, намылил мне щеки и начал брить. К моему изумлению, он очень ловко справлялся с делом. Должно быть, он научился этому уже здесь, в больнице, подумал я. В Морведе его каждый вечер брил перед ужином один из камердинеров.
Закончив свою работу, он поднес к моим глазам небольшое ручное зеркальце. За все это время он не произнес ни слова. Но теперь уже я хотел поговорить с ним. Мне изрядно поднадоела вся эта игра, и я не мог допустить, чтобы он ушел, не дав мне ответа на все терзавшие меня вопросы. Я должен был наконец узнать, где находится Бибиш, что произошло с бароном фон Малхиным и Федерико. Ему это было наверняка известно, и он должен был все рассказать мне.
– Как вы попали сюда? – спросил я тихо. Он сделал вид, будто я говорил не с ним.
– Как случилось, что вы оказались здесь? – продолжал я допрашивать его.
Он пожал плечами и сказал своим мягким певучим голосом:
– Вы, кажется, выразили желание побриться. Вот доктор и послал меня.
Я потерял всякое терпение.
– Неужели вы до сих пор думаете, что я вас не узнал? – спросил я резким тоном, но все же достаточно тихо, чтобы сестра милосердия не могла услыхать моих слов.
Он сразу забеспокоился и стал упорно прятать от меня глаза.
– Узнали меня? – пробормотал он угрюмо. – Что ж, пусть так. Да вот только я-то вас не знаю. Ну вот, я вас побрил… Нужен ли я вам еще? Видите ли, мне необходимо побрить еще несколько человек.
– Аркадий Федорович! – произнес я тихо. – Когда я видел вас в последний раз, вы несли в руках красное знамя и распевали «Интернационал».
– Что, вы говорите, я нес? – спросил он.
– Красное знамя.
Тут он не на шутку перепугался. Лицо его сначача залилось краской, а потом побледнело.
– Никому не может быть никакого дела до того, что я делаю в свободное от работы время, – сказал он громко, так что сестра милосердия подняла голову и стала прислушиваться. – Я исполняю свои обязанности не хуже остальных.
