Солнце опускалось за верхушки рощи. Роквуд, прищурившись, смотрел, как сотни каучуковых шаров, нарушая все законы физики, поднимаются в небо, плывут над деревьями, над крышей и исчезают в расплавленном солнечном золоте. Роквуду показалось, что один из шаров обернулся и подмигнул ему на прощание, но это уже наверняка было обманом зрения.
Американец сел на ступеньку, обхватил колени руками и стал ждать, что будет дальше.
Николай Желунов
ФИОЛЕТОВАЯ РУМБА
14 июня 1941 года, пригород Гаваны, Куба, 20:45
Едва Рохо увидел свет фар на шоссе внизу – одним ударом кувалды выбил ось из трака гусеничной ленты, и кусок металла глухо стукнул о спрессованный грунт горной дороги. Я сделал шаг навстречу приближающимся огням, вскинул руку вверх.
Длинный красный «роллс-ройс», не замедляя хода, пронесся мимо – но затем резко затормозил и рывками откатился назад. В полумраке я смутно видел, как заскользила вниз непроницаемая пленка над пассажирской дверцей.
– ¿А usted el problema?
– Простите за вторжение, господа, – сказал я по-немецки, – у меня возникли небольшие трудности с техникой. Мне нужно в Альмендарес, нам случайно не по пути?
Силуэт на фоне мягкого света, льющегося из салона, шевельнулся и замер. Человек с явным сомнением смотрел на мою гусеничную колымагу у обочины и перемазанную физиономию Рохо Санчеса рядом. В белых скалах над дорогой сонно скрипели цикады – словно катались сухие семечки в маракасах.
Я знал, что нам по пути, и пассажиры автомобиля знали – но человеку окна не спешил оказать мне помощь.
– Прошу тебя, Генрих, поможем этому господину, – раздался глубокий женский голос у него за спиной, женщина говорила по-немецки. – Мы тоже едем в Альмендарес. Вы ведь на прием к послу?
Я кивнул:
– Вы весьма догадливы, фройляйн.
– Садитесь рядом с шофером, – неприветливо бросил мужчина.
– Благодарю вас.
Автомобиль взрыкнул и с урчанием пополз вверх по шоссе. Далеко под нами пламенел подожженный алым закатным солнцем серп Гаванского залива. Столица острова готовилась к пятничной ночи: под медные взрывы джаза и стоны танго, под завывание клаксоновой капеллы заполнивших улицы «кадиллаков», в шелесте легких, ничего не скрывающих платьев на набережных и блеске птичьих перьев кабаре «Тропикана». Сияющий электроулей, порочный экзотический манок для буржуа со всех пределов Атлантики. Я надвинул шляпу на глаза и осторожно рассматривал спутников в зеркало заднего вида. Девушка наградила мужчину благодарной улыбкой – тот снисходительно кивнул в ответ. Пепельная блондинка, лет двадцати пяти, в кремовом вечернем платье из шелка, с тонкой линией губ и странными, словно всегда удивленными глазами цвета морской волны. Тропический загар лишь едва коснулся ее северной кожи. На открытой груди искрилась золотая нить в бриллиантовой обсыпке. Какая-нибудь опасная сволочь, уверен.
– Артур Линдберг, не так ли? – спросила блондинка. – Я ведь знаю вас.
– Помилуйте, но как?.. – разыграл я удивление. Не сомневался – меня взяли на карандаш еще до моего приезда в Гавану.
– Генрих мне о вас рассказывал не далее как сегодня утром. А теперь делает вид, что вас не узнает, – она рассмеялась, – такова его работа. Все, кто служит Великой Германии на этом острове, нам интересны. Мое имя Урсула, Урсула Майринк.
Я перегнулся через сиденье, чтобы приложиться губами к ее руке, затянутой в шелковую перчатку до локтя. От перчатки исходил едва ощутимый аромат роз.
– Артур Линдберг, к вашим услугам.
– Генрих фон Бигенау, – представился мужчина. Мы крепко пожали руки и встретились взглядами. В его серых глазах я прочел: даже не смотри на нее, понял?
Я хорошо знал Бигенау заочно – и, конечно же, он тоже знал меня. Вернее, мое прикрытие. Прекрасно сложенный, хотя и невысокого роста, темноволосый, с короткими усиками над влажной щелью рта. Высокий лоб выдавал интеллектуала, презрительные складки в углах губ – циника. В грубоватых и одновременно изысканных чертах его лица было что-то от довоенных уголовных хроник. Сжав руку Урсулы, он напряженно смотрел на меня, и воздух в салоне казался наэлектризованным от его взгляда, будто перед штормом.
– Веселей, Линдберг, – рассмеялся он вдруг. – Вы не на польском фронте и не в Испании. Я не выпалю в вас горчичным газом из задницы.
Урсула залилась краской, я из вежливости ухмыльнулся. То, что выходило из его рта, мало отличалось от того, что выходит из задницы.
Альмендарес приветствовал нас влажной океанской духотой, звуками гитар и труб, шелестом пальм. Вилла германского посла Хиккерсбергера сияла огнями. Я представился послу и его супруге, вытерпел дежурный разговор о делах в Берлине и затем выскользнул на веранду. Здесь у мраморного парапета мужчины в белых смокингах раскуривали сигары. В подсвеченном фонтане среди живых цветов ошалело сновали золотисто-алые рыбины.
– Слышишь музыку? Ты слышишь эту музыку?
Я обернулся, но за моей спиной лишь рододендрон покачивал в сумраке широкими листьями.
Да, где-то на верхних этажах виллы струнный квартет наигрывал Моцарта, но я знал, речь о другой музыке – о нет, о другой. Лиловый, источенный космическим гнусом, вплывал в черное небо исполинский фонарь луны, и сердце мое наполнялось смутным беспокойством – как всегда в полнолуние.
– Хайль Гитлер и буэнос ночес, сеньор.
Стальной паук покачивался на королевской пальме головой вниз, приветливо посверкивая безглазой физиономией в мой адрес.
– Ты зачем туда залез, дитя природы?
– Высматриваю еврея или коммуниста, чтобы сдать в гестапо. Извините, это шутка, конечно же. Мы с коллегами-сомелье взобрались на деревья, чтобы не мешать вашей вечеринке. Но я вижу, вы желаете сигару?
– В хороших домах сперва предлагают бокал рома.
– А у господина Хиккерсбергера даже чаю с булочкой пожалеют. Извините, шутка.
Я заметил в лунном свете висящих тут и там на пальмах механических слуг. Действительно, припомнил я, в Латинской Америке много оригинальных обычаев. В Мексике, по слухам, Троцкий пил местную водку с солью. Сомелье ловко извлек из ночного мрака бутылку рома, швырнул в бокал лед и плеснул бурой жидкости.
– Вам побольше или поменьше этой вкусной отравы?
– Не жадничай, ожившая сковородка.
Он наполнил бокал до краев. Я завороженно следил за тем, как струйки пара вырывались из стальных сочленений его гибких манипуляторов, – но думал я о другом. Сейчас крошечный серебряный клещ, оставленный мною под сиденьем «роллс-ройса» фон Бигенау, ожил, разыскал щель в скрипучей кожаной обивке кресла и забился глубоко-глубоко, выставив лишь усик микрофона. Где-то неподалеку Рохо Санчес, сверившись с часами, открыл багажник тракохода, и передатчик под его смуглыми пальцами налился оранжевым теплом ламп. Рохо слышал, как шофер Бигенау тяжело вздыхает в автомобиле, как он шумно зажигает папиросу… и как вполголоса кроет немецких хозяев.
