Глаза слипались, тянуло в сон, но ощущение вездесущей угрозы не позволяло расслабиться. Смыкая веки, я лицезрел лиловые, кружащие меж деревьев кольца и понимал, что если усну, то это как минимум продлится часов семь-восемь. А за такую прорву времени меня сотни раз успеют освежевать и сварить в каком-нибудь людоедском котле.
Зимы здесь, судя по всему, не наблюдалось вовсе, мы вторглись в полосу вечного лета. Справа и слева колыхались гигантские листья папоротника, воздух наполнял звон гигантских мух и стрекоз. В другое время этой красотой можно было бы любоваться и любоваться, но нынешнее мое состояние чувственным наслаждениям не способствовало. И потому поблескивающую в солнечных лучах радужную вязь паутины я равнодушно рвал взмахом руки, а на порхающих меж древесных стволов бабочек с крыльями в добрую суповую миску не обращал ни малейшего внимания. Бурелом кончился. Выехав на опушку леса, я озадаченно натянул поводья, останавливая коня.
Впору было протереть глаза и рявкнуть какое-нибудь заковыристое ругательство. Потому что увиденное не вписывалось ни в какие рамки. Честное слово, это было уже слишком! Впереди раскинулась странного вида деревушка. Во всяком случае, облик её не укладывался в привычные архитектурные каноны. Коньками крыш домики не доставали и до пояса взрослому человеку, кроме того, как я не всматривался, ни дверей, ни окон, ни дымоходов я не мог обнаружить. Тем не менее, располагались строения правильными рядами, образуя подобие улиц и перекрестков. Воистину селение гномов и гоблинов! Знать бы только, в каких таких лачужках эти последние жили! Да и жили ли вообще?
Растерянно моргая, я вгляделся пристальнее, и долгожданное прозрение наконец-то наступило. С облегчением я сообразил, что деревушка на деле вовсе не деревушка, и что я выехал к обыкновенной пчелиной пасеке. Разом отлегло от сердца, грязным рукавом я смахнул со лба капли жаркого пота. Забавные однако ребусы происходят порой с мозгом! Словно кто подвернул настройку шутовского бинокля, и враз дома обратились ульями, улицы - тропками. А спустя минуту стало понятно, куда меня занесло. А точнее сказать - к кому занесло…
С Виссарионом мы дружили на первом и втором курсе. Потом как-то постепенно разошлись. Не ссорились и не ругались, просто разошлись - по разным углам и компаниям. Я уже начинал потихоньку воздвигать фундамент будущей империи, ему же мое увлечение откровенно не нравилось. Не то чтобы он презирал бизнес, но все-таки глядел как-то сквозь, словно не видел и не хотел видеть новомодных российских увлечений. Он мог часами болтать о Тарковском и Кортасаре, без устали снимал на слайдовские пленки каких-то пичуг и хомячков, по-детски улыбался радуге, а от дождей и града даже не находил нужным прикрываться. Розово-кремовые принципы вроде того, что у природы нет плохой погоды - и так далее, и тому подобное. Книги, живопись, музыка и общение с людьми - это он ценил и уважал, все иное воспринимал без злобы, но опять же как-то в обход сознания. Он и учился подобным образом. Любые самые мизерные деньги его вполне устраивали. Пожалуй, он мог бы жить и на стипендию, лишь бы мозг его не обременяли необходимостью думать о сверхприбыли. На экзаменах по экономике Виссарион вечно плавал, хотя и выучивал все назубок. Социализм он воспринимал в основном кухонный и закулисный, а перестроечных хлопот, кажется, не заметил вовсе. Впрочем, вру. К тому времени мы уже практически не общались, но про войну и прочие катаклизмы он все-таки иногда высказывался. Ничего, разумеется, путного не говорил - так, молол всякий вздор, сотрясал воздух бестолковщиной бунинского типа. Я, мол, не белый и не красный, стою в гордом отдалении, однако мнение свое имею… Слушая его наивную тарабарщину, я лишь снисходительно посмеивался. И странным представлялось, что когда-то мы могли с ним дружить. Точек соприкосновения становилось все меньше и меньше, мы разбегались, как пара комет, которым лишь кроху времени довелось лететь рядышком. Вуз Виссарион понимал очень уж по-своему, а диплом ему был в сущности не нужен. Уже позднее я прослышал, что после учебы он купил по дешевке загородную избенку и обосновал пасеку. Зная его характер, случившемуся можно было не удивляться. Меда хватало, чтобы жить и не болеть, удаленность от города не позволяла прежде времени впадать в хандру и депрессию. Монах и отшельник Виссарион - так его звали однокурсники. Таковым он и стал в действительности.
Пару раз я бывал у него мимоходом и мимоездом, однажды даже сподобился выручить. Розового романтика взяла за кадычок налоговая бригада. Кому-то там он не так продал мед, и кто-то его, разумеется, оставил с носом. Налоговых комиссаров тонкости произошедшего абсолютно не волновали, и пасечнику намеревались влупить штраф за злостную неуплату налогов, плюс штраф за неприменение штрафных санкций по отношению к должникам. Короче, сплошная буква «ША». История вполне годная для анекдота, если бы не её грозная реалистичность. Получалось, что бедолага Виссарион обязан был в одиночку накатить на торговых барыг с требованием выплаты тех самых ша-образных процентов, определенная толика с которых, разумеется, должна была отслюниться в закрома родины. Смешно, но не забавно. Пасечника и впрямь легко было упрекнуть в излишнем романтизме, но столь далеко не простирался даже его безбрежный наив. Виссарион приуныл и опустил руки. Проблема казалась неразрешимой, ульи и прочие медоносные приспособы с легким сердцем можно было выбрасывать в костер, дело свернуть, а собирателей податей поздравить с очередной победой на кулацком фронте. Так бы оно и случилось, но, на счастье Виссариона, поблизости оказался я, и положение быстренько выправилось. Ганс съездил к барыгам за штрафом, сказал заветное «сим-сим», погрозил кулаком и в пять минут получил все искомое. Вызванный финансист экстренно прошерстил предъявленные комиссарами бумажки, и столь напугавшие Виссариона цифирки оказались, конечно, завышенными, на что и было с упреком указано господам опричникам. Последние встали поначалу в позу атакующего богомола, но, унюхав чуткими ноздрями, кто над пасечником распахнул «зонт», немедленно попритихли. Пасека осталась за хозяином…
Клоня голову и пощипывая на ходу клевер, конь более не изъявлял желания двигаться. Со стоном я соскользнул с седла, сделав шаг, чуть было не вскрикнул. Левое колено сгибалось, как и положено, но с правым стряслось что-то невероятное. Веселая ночка сжевала не только гипс, но и коленную чашечку. А точнее колено жутковатым образом переместилось назад! Ногу приходилось сгибать по-птичьи - на манер страусиной. При этом каждый шаг сопровождался такой мучительной болью, что на глазах сами собой выступали слезы.
