– Радуйтесь Рождеству, – сказал им учитель, когда прозвенел последний звонок, – но не объедайтесь, а то не влезете потом за парты.
Некоторые одноклассники вручили Бену рождественские открытки, и Бен пожалел, что не догадался принести тоже, хотя бы для того, чтобы подольше задержаться в классе. Но тетушка уже ждала его у ворот. Вдохнув поглубже и подняв воротник пальто, Бен заставил себя выйти из школы.
Тумана не было. Первая звезда низко висела в вечернем небе, как будто выкристаллизовавшаяся из глубокой синевы. Звезда ярко переливалась, чистое небо блестело как стекло, и он подумал, что синева вот-вот расколется, и на землю хлынет звездная ночь. Крыши домов и голые ветви деревьев казались вырезанными бритвой, и Бен решил, это знак: скоро все прояснится. Дома и деревья недвижно застыли на фоне неба, которое, кажется, сделалось плотнее, потемнев, и цепко держало верхушки крыш и концы ветвей, освещенные закатным солнцем. Пока они с тетей шли домой, залитые солнцем ветки посерели, и Бен вспомнил, что сегодня самый короткий день в году.
Когда тетушка открыла входную дверь, вслед за ней внутрь ворвался поток воздуха. Бен услышал, как на ковер упали хвоинки, и принес из-под раковины на кухне веник с совком. Подметая еловые иголки, он увидел свое отражение в серебристом шаре на дереве: раздутая голова, плотно прижатая к коленям, – и решил, что похож на головастика, скованного льдом. Дедушку вечно приходилось умолять, чтобы тот согласился украсить елку, принесенную из Леса Стерлингов, – он был твердо уверен, что самой елки, и того, что она символизирует, достаточно.
Тетя подала на ужин рождественский пудинг с сосисками и поймала по радиоприемнику концерт, где исполняли рождественские гимны. После ужина, убирая со стола, она подпевала последним гимнам, вроде бы надеясь, что Бен подхватит. Однако, когда он задолго до сна заявил, что хочет подняться к себе, она сказала лишь:
– Если понадоблюсь, я здесь.
Бен не стал включать свет на лестнице, поднимаясь наверх, к звездам, светившим за окнами спальни. Он смотрел из окна на них, с трудом пронзавших черноту, в глубинах которой галактики кружили, словно снежинки. Эта чернота всего лишь намекала на бесконечную тьму, где мир людей был меньше пылинки. Он представил себе, что одна звезда движется в точности так, как об этом рассказано в рождественской истории. Мысль встревожила его, и он даже не хотел знать почему. Он включил в спальне свет и опустился на колени перед фотографией.
Но от молитвы не было толку – слова ничего не значили для него. Неужели директор школы лишил их смысла, или то был отец Флинн? Даже фотография пугала Бена, причем не столько замороженными улыбками женщин, сколько выражением, застывшим в глазах отца, и деда, и его самого. Он выключил свет, чтобы не видеть этих глаз, и вернулся к окну.
Мигнула одна звезда, за ней другая. На мгновение показалось, что какая-то из них точно сдвинулась с места. Тетушка внизу переключила приемник на юмористическую программу, которую они часто слушали вместе. Бен решил, она нарочно прибавила звук, в надежде выманить его из своей комнаты, но музыкальная заставка с тем же успехом могла звать его из другого мира, потому что он наконец понял, что движущаяся звезда на самом деле вселяет уверенность, ведь как бы там не было темно, холодно и пусто, похоже, бесконечности не все равно.
Ему казалось, он выпадает из этого мира. Бескрайняя тьма как будто тянулась к нему сонмом своих звезд, светом, казавшимся таким же безрадостным, как и пространство между ними, и, вероятно, родившимся раньше этого мира. Он решил, что способен ощутить, как свет движется к нему, немыслимо быстро и все же медленнее снежинок, если учесть бесконечность времени. И он в один миг поверил, что директор школы прав: истина, которую воплощает рождественский вертеп, гораздо страшнее и удивительнее. Он заметил, что дрожит всем телом, и отпрянул от окна, потянувшись к выключателю. Но звездная тьма была и в зеркале, как и он сам, рядом с фотографией. Тьма таращилась на него его собственными глазами.
Это зрелище парализовало его. Он вспомнил глаза старика с барабаном из книги Эдварда Стерлинга, но почувствовал, что сейчас нечто куда более древнее – такое древнее, что от одной мысли об этом перехватывало дыхание, – глядит на него. Он не знал, сколько простоял, скорчившись перед зеркалом на столике и не замечая, что опирается всем весом на костяшки пальцев. Он нечаянно качнулся вперед, и зеркало затуманилось от его дыхания, вспыхнув искрами, словно звезды вокруг его головы осели на стекло. Ему показалось, что сам он только иллюзия, мелькнувшая на мгновение во всеобъемлющей тьме, пока он смотрел сквозь самого себя в черноту. Он боялся пошевелиться, но если стоять тут и дальше, он увидит то, что наблюдает за ним из лишенной света темноты.
Кто-то звал его по имени. Голос был слишком далеким, чтобы докричаться до него, но он его отвлекал. Это звала его тетя, остановившись у подножья лестницы и силясь перекричать музыкальную заставку в конце юмористической программы. Должно быть, она недоумевала, почему он так надолго застрял в своей комнате, хотя лично ему казалось, что время вообще не движется. Если он не отзовется, она отправится его искать.
И она найдет его в темноте, завороженно глядящего на самого себя, и это ее убьет. Его побег в Старгрейв уже едва не убил, а если она увидит его в таком состоянии, не сомневался Бен, она как минимум перепугается. Подумав об этом, он содрогнулся от страха за нее и ободрал пальцы о грубую древесину. Дурацкая музыка замолкла, и он услышал, как тетушка начала подниматься по ступенькам, с тревогой окликая его.
Руки в приступе паники одеревенели, но он сумел отпрянуть от зеркала. Хватая ртом воздух, кинулся к выключателю.
– Я здесь, тетя, – с запинкой выговорил он. – Задремал просто.
В следующий миг, испугавшись того, что она может увидеть, заставил себя снова развернуться к зеркалу.
Но там не на что было смотреть: только его собственное лицо и фотография, и ничего в глазах, лишь недоумение и угасающий страх, и вовсе ничего таинственного в лицах на фото. Если что-то и заставило его увидеть то, что он видел, теперь оно наверняка кануло обратно во тьму.
– Я уже спускаюсь, тетя, – крикнул он, сумев овладеть голосом.
Услышав, что она остановилась и в итоге начала спускаться обратно, он судорожно выдохнул. Он двинулся вниз по лестнице, как только сумел скрыть следы паники, убеждая себя, что Рождество значит для него все то, что значит для нее. Он больше не должен видеть такое, пожалуйста, Господи, ради нее.
Глава восьмая
Мейбел Бродбент уже запирала свой магазин в канун Рождества, когда прибежала дочка киоскера, такая печальная, что Мейбел спросила, чего она хочет.
– Всего лишь синие нитки, – ответила Анита так, словно незначительность ее покупки была волшебным «Сезам, откройся». – Я почти закончила вышивать рождественский подарок для мамы.
Мейбел невольно сжалилась над ней. Она снова открыла магазин только для того, чтобы отыскать среди множества синих ниток нужный оттенок, образец которого Анита намотала на указательный палец, а деньги велела занести после праздников – дневную выручку она уже отправила в банк. Девочка убрала моток ниток в карман и привстала на цыпочки, чтобы неуклюже запечатлеть на щеке Мейбел поцелуй, пахнувший шоколадом.
– Счастливого Рождества, мисс Бродбент, – выпалила она.
– Похоже, у меня оно уже началось, милая. И тебе того же, – ответила Мейбел, а девочка пересекла площадь и побежала вверх по холму. Запирая магазин, Мейбел осталась на городской площади одна. Без торговых прилавков, которые еженедельно вырастали вокруг полуразрушенного каменного креста, та была гулкой и пустой. Плотнее обмотав шею шарфом и натянув перчатки, Мейбел бросила последний оценивающий взгляд на магазин с затемненной витриной – она, как и обычно перед Новым годом, поменяла там натюрморт из клубков шерсти и схем для вязания, – прежде чем отправиться домой.
