Ревмира Алексеевна тяжело дышала, отчего ее плоская грудь приобрела почти женскую форму, с ликом женщины из рода Нибелунгов, врубающейся во вражеский шлем соплеменным боевым колуном, торжествующе и молча сопела на опустевшем поле боя, пока последний неприятельский элемент не очистил зоны контакта. После чего так же молча отвела мужа за руку домой.
Что весьма характерно, ни тогда, ни потом Владимир Павлович так и не спросил — как велись переговоры с доцентом Хипоней и каков был результат переговоров.
Март 1953 года
Глухая пасмурная ночь накрыла тучами сопки; брюхи туч колыхались почти над бараками. Стояла та неприятно темная ночь, о которой поговорка «хоть глаз выколи». Сеялся снег: мелкий, колючий и злой. В низовье, там где в Енисей впадают реки, снег сейчас уже другой: мягкие мокрые хлопья влажно шлепаются друг на друга. В России тем более другой снег. А здесь Сибирь и высоко. Здесь еще совсем, совсем зима.
Миронов очень устал, отбил руки, ноги в сапогах ныли — тоже уже устали. Сейчас бы, в такую погоду, гулять с девушкой, под этим контрреволюционным, не зависящим от воли партии снежком. Но ведь кому-то нужно исполнять волю партии… И есть, есть люди, готовые пренебречь всякими там снежками, ветерками, метелями, прочей дребеденью для романтических гимназистов. Пренебречь и исполнить свой долг.
Миронов отлип от окна, испытывая словно бы свербение в носу, растекание в груди чего-то невыразимо прекрасного. Даже этот поганый зек, Л-237, когда-то бывший инженером Вавилоном Вавилоновичем Спирманом, даже это гнусное существо не вызывало прежнего бешенства. На месте злобы появилась скорбь о несовершенстве людей. О том, что далеко не все способны стать настоящими коммунистами, исполнителями воли великого Сталина.
Миронов оглянулся на усатый портрет, испытал привычное свербение в носу и тепло в животе, словно бы от выпитой водки. Перевел взгляд на зека. Н-да, и контраст же!
И устало, уже мирно:
— Так говоришь, светится шар?
— Светится, начальник… Ох, светится.
— Значит, и желания исполнит?
— А ведь исполняет, начальник…
— А какие такие желания он тебе исполняет, номер ты наш?
— Ну какие… Чтобы пайка была толще. Чтобы кайло было легче. И чтоб здоровье…
— А ну встань. Да не бойся, больше бить не буду.
Миронов вгляделся в существо. Бескровные губы, покрасневшие запавшие глаза, шелушащаяся кожа потрескалась, выпустила сукровицы. Сколько ему оставалось бы, даже без отбитых почек и печенки? Ну, месяца два, это от силы. Но ведь верит, что дали здоровья, что лучше ему, что жить долго… И будет верить до конца, до смерти. А остальные тоже будут верить. Даже если на глазах у них помирать будут другие, каждый до конца будет верить: это другому дали неправильно, дали не то, а я получу все как надо, мне дадут здоровье, я останусь!
— Так где, говоришь, вход в пещеру?
— Не в курсе я, начальник…
— Не в курсе, а шар видел?
— Не… не видел, другие видели.
— Кто, называй.
— Не помню я…
— Ох, заколебал же ты меня…
Миронов замотал головой. Ну и морока, с бывшими людишками. Ясно же, что сдыхать будут — не скажут, где их чертов шар. Верят в свой дурацкий шар, и пока не поколеблена их вера, нет надежды. И охрану поставили у входа в рудник, и где проход в пещеру, всеми силами пытались вызнать — и ничего не берет. Уходят днем, во время работы. Пропадают и на день, и на два. Надо поколебать веру, тогда появляется шанс…
А ведь Миронов знает, кажется, как надо доказать этим баранам!
— А ну пошли!
Л-237 не мог сразу так взять и пойти. Пришлось преодолеть брезгливость, задержать дыхание и прикоснуться руками, влить водки в страшный, распухший рот. Ну вот, теперь до барака дойдет, а там пусть катится себе.
— Вста-ать!!
Бывшие люди спрыгивали с нар, где спал каждый по достоинству, по месту. В полутьме, в адском свете еле видной лампочки, лица зеков казались еще страшнее, чем были; чему всегда дивился даже многоопытный Миронов, все же разной была печать обреченности на каждом отдельном лице. Разной была степень обреченности, даже на этом руднике смертников.
И еще… Даже в этом предбаннике ада были какие-то ранги, какая-то иерархия. Даже здесь все сильно различались, как если бы оставались людьми. Одни спрыгивали быстро, но подумавши. Эти, сохранившие остатки достоинства, могли бы выйти из другого лагеря. Другие сваливались с нар, замирали по стойке смирно до того, как мозг мог понять сказанное, как воля могла приказать. У этих уже не было своего ума, своей воли, вообще ничего своего. Эти — не жильцы, даже если их прямо сегодня отпустить. Они и на воле подохнут, им просто уже нечем жить.
— Ну что, бывшие люди… вот этот козел говорит, будто в пещере есть шар… Что он его видел, и что К-734, и Н-556, и другие его тоже видели…
Л-237 замотал головой, замычал, несколько раз скрещивал руки на груди: мол, ничего не говорил. Миронов ударил его, — совсем легонько, скорее даже оттолкнул. Подобие человека не в силах было устоять, улетело куда-то за нары.
— Ну так как, есть шар? Не бойтесь, никого не трону. Я поговорить с вами хочу. Так есть он, шар?
Молчание. Слышно только, как за стенками барака воет метель, колотит чем-то по крыше, надавливает на стекло.
— Скажите только, есть он, шар? Не спрашиваю — где. Сам шар — есть?
Как Миронов и ждал, веселой блатной скороговоркой:
— А если есть шар, что тогда, начальничек?
— Если есть — тогда и скажу, что тогда.
— Ну, допустим, есть.
— А ты его видел?
— Не, начальник, я сам не видел.
— Но что есть — то знаешь точно?
— Знаю точно.
— Вот то-то и оно, граждане бывшие… Ничего вы не видели, ничего толком не знаете. Никуда не лазали, пещеры тоже не видали. Но знаете точно — есть шар. Правильно излагаю?
Тот же ернический, блатной голос:
— А если так, начальничек, что будет?
— А если так, имею предложение. Давайте так: я не буду спрашивать, что вы видели, куда ходили… Буду спрашивать только про то, что вы все точно знаете… Идет?
Недоуменное молчание повисло в смрадном серо-красном полумраке. Было прохладно, по полу полз мороз из-за двери. Кое-кто уже начал поджимать босые ноги. Миронов почти слышал, как потрескивают мозги: что это напало на начальничка?
— Ну, кто принимает предложение?
— Можно вопрос? — подал голос все тот же, давно прикормленный знакомый.
— Задавай.
— Вот я соглашусь… А что мне за это будет?
Беззубые, безгубые рты на сморщенных мордах растягивались — наверное, это они улыбались.
— Ничего не будет. Мой интерес в одном — я вам сейчас как дважды два докажу, что верите вы — в чепуху. Путем свободной полемики докажу. Никого бить не буду — словами. Идет?
