— Эге-гей! Жри травку! — кричала она вслед овце. — Картошку, морковку, петрушку, горох! — пела Адель.
Выбросив окурок в окно, она подумала, что Руфи точно испугалась бы овец. Ну, может, не испугалась бы, но отнеслась бы к ним с опаской. Когда Руфи было четыре года, дядя Даниэль купил ей огромного игрушечного жирафа (в «Хамлиз», одному Богу известно, сколько это стоило!). Ее привели в гостиную, чтобы вручить подарок, но, увидев игрушку, Руфи застыла и не могла к нему приблизиться. Адель подталкивала ее поближе, но Руфи, нервно улыбаясь, пятилась назад и в конце концов расплакалась. Спрятала лицо в маминых ногах. Адель почувствовала себя ужасно неловко. Одинокий дядя Даниэль, непривычный к детским причудам, посмеялся, чтобы спасти ситуацию, но явно был оскорблен и, что было особенно Адели неприятно, решил, что его подарком пренебрегли. И одному только Богу известно, как было стыдно Адели. За собственного ребенка. Но она ведет себя так ужасно. Нет, вела себя так ужасно. Теперь она не ведет себя ужасно. Грамматика, подумала Адель, вспомнив свою старую классную даму по английскому мисс Креалис. Временами управляешь — смысл речи понимаешь.
Жирафа забрал двухлетний Сэм. Он садился на игрушку верхом, пробовал оторвать ему ноги. В течение какого-то времени это стало для него делом жизни. А куда привела Руфи вся ее осторожность? Это почти смешно. Ну, может, в данных обстоятельствах слово «смешно» и не самое удачное... Адель почувствовала, что готова расплакаться, и вернулась на кухню.
Помой лучше посуду, разве не этим положено заниматься домохозяйкам? Она прилежно включила горячую воду и, пока раковина не опустела, погрузилась в транс, как обычно. Прополоскала все обжигающе ледяной водой и разбила стакан. Ей было все равно. Надо прополаскивать, жидкость для мытья посуды вызывает рак. Что-то такое. Она где-то прочитала.
— Ну, у нас каникулы, — сказала она и немножко станцевала. — Каникулы! — пела она, изо всех сил подражая Мадонне. Сэм считал, что они собрались провести здесь каникулы. В каком-то смысле так оно и было. После того, что случилось с Руфи, Адель не бросила живопись. Она работала даже в день похорон, после жуткого пригородного крематория, где она даже не могла плакать. Джеймс плакал, его этим не остановишь. Он несколько недель не мог работать, отказался от контракта по мансардному окну, запланированного среди остальных мелких работ.
Какое-то время казалось, что он будет одним из тех счастливых строителей, которые выкарабкаются из кризиса, забрав себе всю работу, от которой приходится отказываться другим, обанкротившимся неудачникам. В основном всякая мелочевка, ремонт перил, ремонт сантехники. Он с радостью хватался за все, что только мог найти. Она отдавала ему должное. Они даже провели недельный отпуск в Корнуолле, в гостинице. (Сэм пришел в восторг от того, что у них был собственный туалет, и своя собственная ванная, и даже чайник с чашками, и пакетики с кофе. А на стенах висели настоящие картины...) А потом эта проклятая Руфи... Теперь Адель зарыдала, радуясь, что еще не успела накраситься. После того как погибла Руфи, Джеймс целыми днями торчал на бесславно заброшенном участке, который по случайности находился неподалеку от крематория. Он ничего не сажал, просто рыл землю. Переворачивал ее. Потом шел домой и, рыдая, пил пиво перед телевизором. Адель считала, что это, наверно, можно назвать нервным срывом. И, на ее взгляд, не самым элегантным.
А потом Сэм сказал Странную Вещь. Ни с того ни с сего, когда Адель читала каталог семян (именно она была садовником), а Джеймс сидел перед «Таггартом» в слезливом хмелю.
— А что, Руфи больше не вернется?
Он был искренне удивлен. Адель испытала шок, она медленно покрылась липким потом, как бывает во время гриппа. Они не знали, что именно Сэм понял. Он все принимал, выглядел подобающе мрачно и прекрасно осознавал, что случилось что-то очень серьезное. Ему сказали, что Руфи умерла. Когда ты умираешь, ты больше не живешь в доме. Твое тело сгорает (Боже, как жестоко это звучит), а душа отправляется к небесам, и с тех пор ты вечно счастлив. Твою одежду раздают бедным ребятишкам. Ни она, ни Джеймс не собирались пичкать его дурацкими религиозными сентенциями о Боге и младенце Иисусе. Этой ерунды он достаточно наслушается в школе. Они решили честно рассказать ему, что к чему, насколько хватало знаний и веры. Подарки на Рождество приносил не Санта-Клаус. Их купили мама с папой, потому что они его любят. Они считали, что он заслужил правду, а скорее, что ему необходимо ее знать.
Адель выключила телевизор (это было серьезно), заработав злобные взгляды от Сэма и от свирепеющего Джеймса.
— Руфи умерла. Ее убила вода, и она умерла. Она никогда не вернется, — сказала Адель почти в ярости. Сэм замер, почувствовав ее состояние. — Я не злюсь на тебя, — быстро сказала она и села рядом с ним на подлокотник дивана.
— А ты не можешь сделать так, чтобы она вернулась? — серьезно спросил Сэм. — Не можешь?
— Боюсь, что нет, — осторожно ответила Адель. — Прости. Никто теперь не сможет сделать так, чтобы она вернулась. Если бы мы могли, мы бы сделали это, потому что все еще любим ее. Мы всегда будем любить ее. Точно так же, как всегда будем любить тебя. Но умереть — значит умереть, детка.
Она погладила его по голове.
— Но вы даже не попробовали, — сказал Сэм. — Почему вы не попробовали?
Адель посмотрела на короткие темные волосы сына, и ей стало странно легко, словно она запела. Что происходит под этой аккуратной стрижкой?
— Как? — прошептала она.
И тут Джеймс встал.
— В постель! — заорал он. — Немедленно в постель!
Сэм заплакал и пошлепал в свою комнату.
— Сэм! — крикнула Адель ему вслед. — Я приду через минуту.
Сэм захлопнул за собой дверь. Джеймс с ненавистью смотрел на Адель. Они стояли друг против друга и оба были в бешенстве. Знакомая ситуация, подумала Адель.
— Ему семь лет! — резко закричала она. — Как ты смеешь так орать на него!
— Ты вообще соображаешь, что ты делаешь? — набросился на нее Джеймс. — Что ты такое говоришь? «Как?» Что это значит?
— Ничего это не значит! Я просто хотела ему объяснить...
— Нет, вовсе нет! — орал он. В его голосе она услышала интонации его отца. И пива.
— Ты практически, практически поощряла мысль, что...
— Какую мысль, Джеймс? Господи! О чем ты думаешь?
Он помолчал секунду, а потом спокойно сказал:
— Лучше бы она не умирала.
Адель прислонилась к спинке дивана и почувствовала, что ее трясет.
— Я не могла ничего сделать! Не могла, Джеймс. Клянусь...
Слова вырвались у нее, прежде чем она успела остановиться. Она не подозревала, что чувство вины за смерть Руфи было так близко к поверхности. Джеймс уставился на нее: слезы привычно покатились по его лицу.
