Подойдя совсем близко, Тэйт развернулась, и теперь мы стояли плечом к плечу, лицом к парковке. Ее локоть был в нескольких дюймах от моего рукава.
— У тебя есть минутка?
Я промолчал.
— Боже, можно сказать хоть что-нибудь? — Она уставилась на меня, жуя нижнюю губу. Та сильно распухла, словно Тэйт делала это постоянно.
Несмотря на вонь «бьюика», я слышал, что от Тэйт пахло чем-то свежим и сладким. Цветущими деревьями или какой-то вкусностью, которую хочется положить в рот. Было странно, что так может пахнуть девушка, одетая в трагедию и детройтскую сталь.
— Тебя не было на похоронах, — сказала она.
Мне показалось, будто бежавшей между нами электрический ток, загудел еще сильнее.
Я кивнул.
— Почему? Твой отец просто зациклен на «еще крепче сплотим ряды нашей общины», и вообще, он потратил кучу сил на организацию церемонии… И Росуэлл там был…
— Религия — это тема моего отца, — ответил я как можно небрежнее, тем равнодушно-механическим тоном, который убедительнее всего демонстрировал, кто я такой — законченный лжец, повторяющий чужую ложь. — И, к тому же, похороны — не светское событие для удовольствия или приятного времяпрепровождения.
Тэйт молча разглядывала меня. Потом крепко обхватила себя руками, отчего сразу как-то уменьшилась в размере. Мокрые волосы прилипли к ее лбу.
— Проехали. Это, типа, неважно.
— Ты все правильно поняла.
Тэйт сделала глубокий вдох и подняла на меня глаза.
— Это была не она.
Я ничего не сказал. Она тоже. Мы просто смотрели друг на друга.
Тэйт стояла так близко, что я видел в ее глазах зеленые и золотые искорки и крохотные пятнышки, такие глубокие и прохладные, что они казались лиловыми. Оказывается, раньше я никогда не смотрел ей в глаза.
Тэйт зажмурилась и беззвучно пошевелила губами, как будто репетируя.
— В гробу была не моя сестра, а кто-то другой. Я знаю свою сестру. Понятия не имею, кто это, но это точно была не она.
Я кивнул. Мне вдруг стало холодно, руки покрылись гусиной кожей, и дождь не имел к этому отношения. Ладони закололо, они начали неметь.
— Ну что, так и будешь стоять и хлопать глазами, как неживой?
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Я ничего не хочу от тебя услышать, я хочу, чтобы кто-нибудь услышал меня!
— Может, тебе стоит поговорить со школьным психологом? — пробормотал я, разглядывая носки своих ботинок. — Всегда думал, что для этого они и существуют.
Тэйт развернулась, и я увидел ее глаза — огромные, измученные и впервые полные слез.
— Знаешь что… Да пошел ты!
Она бросилась через лужайку к своей машине, плюхнулась на водительское сидение, с грохотом захлопнула дверь, включила заднюю передачу и выехала на дорогу.
Только когда Тэйт доехала до Бентхэйвен-стрит и скрылась за углом, я сполз по стволу вниз и сел, привалившись головой к дереву. Не замечая дождя, который падал мне на лоб и струился за воротник.
Я не выдал свой секрет, потому что не представлял, как сказать о нем вслух. Никто этого представлял. Все в городе цеплялись за ложь о том, что умершие дети были их настоящими, родными детьми, а не похожими подменышами. Потому что только так можно было не задавать вопросов о том, что случилось с их настоящими детьми. Я тоже никогда об этом не спрашивал.
Таков был закон этого города: не говорить и не спрашивать. А Тэйт взяла и спросила. Ей хватило храбрости заявить о том, о чем знали все — о том, что ее настоящая родная сестра была подменена чем-то жутким и чужим. Даже моя собственная семья так и не набралась сил сказать об этом вслух.
Тэйт стала одиночкой и парией, хотя из нас двоих выродком был я. Но я отпрянул от нее как от заразной, хотя она была просто человеком, пытавшимся получить ответ из самого очевидного источника.
Да-да, из очевидного. К чему юлить — я был странным и ненормальным. Любая маскировка работает до тех пор, пока зрители соглашаются не вглядываться в то, что она скрывает.
Если выстроить в ряд всех учеников нашей школы, сразу станет ясно, кто — чужак. Болезнь. Зараза.
Сгорбившись под деревом, я закрыл голову руками.
Я так ужасно вел себя с Тэйт, потому что у меня не было выбора. Таковы правила игры, когда ты их принимаешь, самое главное — оставаться незаметным. Остальное неважно. Я не мог ничего исправить и отыграть назад, потому что был тем, кем был.
— Мне жаль, — сказал я тусклому моросящему небу, пожухлой траве и мокрому дереву. Пустой парковке и своим трясущимся рукам.
Глава шестая
Пятница в «Старлайт»
После обеда Росуэлл заехал за мной, чтобы вместе отправиться в нашу еженедельную вылазку на вступление местных рок-групп. По дороге мы почти не разговаривали. Я смотрел в окно, а он возился с радиоприемником, пытаясь найти подходящую «волну».
А потом вообще выключил радио.
— Так ты собираешься рассказать мне, в чем дело? — В тишине его голос прозвучал очень громко.
— Что?
Росуэлл не отрывал глаз от дороги.
— Ты сегодня не слишком разговорчив, а так ничего.
Я пожал плечами, глядя на проносившиеся мимо торговые центры.
— Тэйт Стюарт… Она психанула на уроке. А потом хотела поговорить со мной, но я не знал, что сказать. Умерла ее сестра… короче, ей нужен специалист. — Все это было правдой, только не полной, поэтому я прибавил еще кое-что, но сипло, почти шепотом: — Рос, я плохо себя чувствую. Я уже давно плохо себя чувствую.
Росуэлл кивнул, отбивая на руле такт в четыре четверти.
— Каково это? — спросил он вдруг. — Быть… ну, ты понимаешь.
Он произнес это легко, будто спрашивал о гемофилии или том, каково жить с лишней парой суставов на пальцах. Я даже не сразу понял, что перестал дышать. Оказалось, не так-то просто объяснить словами то, о чем нельзя говорить вслух. Да, мой отец предпочитал оперировать нейтральным и стерилизованным термином «необычность», но я-то прекрасно видел по выражению его лица, что на самом деле он подразумевает «ненормальность».
Росуэлл продолжал мерно постукивать пальцами по рулю. Наконец он покачал головой и посмотрел на меня в упор.
Он не был дураком. Я всегда это знал. А он слишком хорошо знал меня, поэтому я мог даже не пробовать его обмануть. Но дара речи меня лишило другое — я испугался, что после моих слов Росуэлл станет иначе ко мне относиться. Может, не открыто и стараясь этого не показать, но все равно что-то изменится.
Но, как ни странно, в глубине души я боялся скорее того, что ничего не изменится. И паниковал от мысли, что Росуэлл только пожмет плечами, и все останется, как прежде. Правда — вещь безобразная, и больно было думать, что Росуэлл просто отмахнется от того, от чего нельзя отмахиваться.
