Он впервые в жизни с таким удовольствием произносил чье-то имя, не подозревая раньше, что оно может звучать так ярко, насыщенно и полно.
Гелик потер руки. Его глаза загорелись бесшабашным озорством.
— Если раньше надо было искать повод, то сейчас он нашелся сам и его остается только отметить. Как вы смотрите на то, чтобы составить мне компанию за праздничным завтраком? Завтрак будет по случаю, уверяю вас…
— Но, — растерянно развел руками Александр. — Я даже не представляю, как это сделать!
Если он правильно понял своего соседа, то этот завтрак должен был многим отличаться от однообразных больничных завтраков, где главным блюдом всегда была сваренная на воде каша, без соли или сахара, с черствым хлебом и слабоокрашенным заваркой чаем. Он никогда не отличался организаторскими способностями по поставке к столу угощений и без малейших колебаний всегда передавал эту обязанность в чьи-то более расторопные руки. Возможно, именно из-за этого его не так часто приглашали в компании. Но все это было очень давно, до больницы. Здесь же он вообще не мог себе представить, какими путями и чем можно разнообразить скудное больничное меню.
— Ничего, — успокоил его Лекарь. — С вашего позволения я займусь этим вопросом и тотчас.
Он открыл дверь, и больше всего поразило Александра в этом обычном действии, то, что произвел его Гелик с такой легкостью и уверенностью, словно делал это бесчисленное количество раз, и от этого Саша почувствовал прилив возмущения.
— Вы давно знали об этом?
— О чем? — спросил Лекарь, останавливаясь в дверях.
— О том, что двери в палату не запирают на ночь.
— Да, знал об этом с самого первого дня, и, более того, знал, что они не запираются вообще.
— И не сказали мне?
Лекарь вернулся в палату и подошел к Лерко.
— Дело в том, дорогой мой друг, — осторожно, словно с трудом подбирая необходимые слова, начал он, — дело в том, что я не хотел вам мешать. Свобода — это особое состояние, которое никогда не воспринять со страниц указов, постановлений, инструкций, статей кодексов… Это, прежде всего, возможность самостоятельного решения. Свобода, одним словом — это воля в поступке. Ваше стремление быть свободным умерло сразу, как только вы оказались в этой больничке. Но это так надо тем, кто является ее хозяином! Но вы-то не собственность клиники! Пусть они управляют ее стенами, персоналом, по-настоящему сумасшедшими и от этого несчастными людьми, но не вами!.. Вы, прежде всего, хозяин собственной жизни. Вы, и только вы! Уверяю, что это может вызвать уважение к вам, даже у самых суровых тюремщиков. Осознавая это, можно жить свободным и здесь, жить по своим правилам. Если бы я вас обрадовал новостью, что дверь вообще не запирается, и можно в любое удобное время суток выйти на прогулку во двор, или к воротам, чтобы через дыру в металлической обшивке смотреть на вечерний, на ночной или дневной Львов — это была бы все-таки не ваша свобода, а только мои правила, которых у вас и без того довольно. Пользоваться добытым чужим трудом — это проживать чужую жизнь, жить по чужим правилам. А где же тогда своя, собственная, жизнь, которая дается только однажды? Вы сегодня узнали, что дверь не заперта, а, узнав об этом, вспомнили, что ваше имя не Кукушонок. Вот цепная реакция свободы, добытой собственными силами и, если хотите, мужеством! Она возрождается в вас. Это очень важно для того мира, в который вам предстоит скоро вернуться: мира страстей и принципов, среди которых вам предстоит идти, бороться и непременно побеждать. И я спокоен за вас: вы не унесете в свое будущее эту проклятую тюрьму.
Он повернулся и вышел в коридор, откуда зазвучал его полный и открытый голос: "Оксана, Оксана, Оксаночка! Доброе утро, моя красавица. Как ночевалось?" Послышалась короткая возня, потом женский визг и недовольное притворное бормотание: "Лекарь! Что это такое? Что ты себе позволяешь!" — "Многое, золотце, многое. Я тебя обожаю". — "Брось, да? Вот врачу пожалуюсь — быстро в "матушку" укутает. Смотри, че удумал! Так и в карцер…" — "Потом что угодно. Можно и в карцер. Только дай губки, красавица. Это же просто непростительный грех оставлять их на целую ночь без страстных поцелуев".
Потом была тишина, в которую Саша жадно и бесстыдно вслушивался, испытывая при этом легкие возбуждение и зависть. Он понял, что Лекарь это сделал нарочно, чтобы "украсить" свою лекцию красочным примером.
"Все, — наконец выдохнул разомлевший, пьяняще мягкий женский голос. — Все, хватит — войдет еще кто-нибудь". — "Хорошо, я больше не буду… Оксаночка, понимаешь, я только что познакомился с одним прекрасным человеком, боевым офицером, и только ты одна можешь помочь нам закрепить это знакомство…"
Вновь тишина, разбавленная шумным дыханием и тихим хихиканьем.
"Ну, довольно же! Здоров ты, Лекарь, сосаться". — "Так ты поможешь?" — "Разве тебе можно отказать?" — "Спасибо, милая!" — "Довольно — я сказала. Нашел время! Вот через два дня буду снова дежурить, тогда и приходи, поговорим". — "Два дня! Не доживу". — "Если захочу — доживешь… Ну, иди уже, но помни, чтоб был полный порядок. И до обхода успели! — И добавила, без злости и тихо: Бродяги".
Александр бодро соскочил с кровати, подошел к умывальнику и стал умываться, шумно, фыркая и щедро разбрызгивая вокруг себя воду по полу.
— Смотри, как расшумелся!
Он вздрогнул и обернулся на голос.
Это была медсестра. Очень красивая женщина. Говорили, что ее красота успокаивает даже самых буйных больных, не хуже слов Лекаря. Все у нее, как у всех женщин: упругие, далеко не маленькие бугорки грудей под форменным халатиком, натянутым под ремень с такой силой, что от пояса вверх не было ни единой складки, а вниз шли — плавные и чарующие забытым зовом основного инстинкта, линии бедер. Только черный на белом пояс с кобурой, наручниками и электрошокером. Последние детали красоты ей, конечно, не добавляли, но и не могли помешать нею любоваться. Саша после лекции Гелика о свободе, попросту не мог их не заметить. Только сейчас он остро осознал, что в течение нескольких лет был обделен женским вниманием.
— Чего ты так шумишь, говорю? — Она подошла к нему и нежно коснулась его мокрой руки. После холодной воды это прикосновение обожгло его огнем, который мгновенно растопил лед над забытыми желаниями здорового мужчины. От осознания этого стало стыдно, и к своему ужасу Александр почувствовал, как жар заливает его лицо. Он весь напрягся в ответ на это прикосновение.
— Неужели ты такой пугливый? — Оксана впилась в него глазами, красивыми, нежно-голубыми, с тонкими и немного раскосыми разрезами век. Она была так близко от него, что он мог рассматривать легкие и аккуратные штрихи макияжа на веках и скулах женщины; слегка размазанную недавними поцелуями помаду на небольших губах, которая пьяняще пахла чем-то сладко-ягодным.
