Дама мечей? Ну что ж, пусть будет дама мечей. Даже если перевернутая, знак пустой траты сил и времени.
Катя вдруг осознала: никогда, никогда ей не доводилось действовать по собственному почину. Всегда находился кто-то, принимавший решения и делавший выбор, а Катерина, прирожденная овца, шла за пастырем, не видя, не зная, овчарня впереди, пастбище или бойня. А сейчас? Все то же самое: несет меня лиса за темные леса, ведет меня мать обмана в неведомую степь… Хотя выбор в кои-то веки за ней, за Катериной. Жаль, опыта маловато, чтобы выбор оказался разумным. Опять вслепую играешь, девушка…
— Ты за Сабнаком не повторяй, не повторяй! — разволновалась Наама. — Я, конечно, не самый надежный поводырь, но и ты не слепая!
— Слепая, — безнадежно прошептала Катя. — Конечно, я слепая. Кого я спасать собираюсь? Себя? Вас? А кто вы? И кто я? Может, вы грязь в душе человеческой, может, вам только строем под конвоем и ходить. И может, я ничуть не лучше.
— Знаешь, — догнала Катерину кошка, — покажу-ка я тебе все как есть. Иначе ты себя доешь, мне одни крохи достанутся. Завтра и покажу. Хочешь?
Катя присела и взяла Нааму на руки — маленькое тощее тело древнего могучего демона. Наама ткнулась ей в щеку круглым упрямым лбом.
— Нельзя мне к тебе привыкать, — хмуро заявила кошка. — Не люблю я этого. К вам, людям, только привыкнешь — а вас уже и след простыл. Освободились. И рады-радешеньки, что жизнь прошла.
— Не хочу я такой свободы, — через силу улыбнулась Катерина. — Не готова я к ней. Да и сына жалко: на кого я его оставлю? На Цапфуэля этого бешеного? На Анджея-лунатика?
В детстве картина собственной смерти в окружении любящей семьи виделась Кате в самых радужных красках: семья рыдала, уткнувшись распухшими носами в белые платки, особо нелюбимые родственники громко каялись в нанесенных Катерине обидах, били себя в грудь — аж гул стоял, все восхваляли добродетели покойной и обещали никогда не забывать, какой светлый человек жил среди них скромно и незаметно. А сама усопшая, прекрасная и юная (не старушенцией же себя воображать?), с лилией или даже с асфоделью (черт его знает, что за штука такая) в бледных руках, возлежала с отрешенной улыбкой на лице и с чувством глубокого удовлетворения в сердце. С возрастом декадентская идиллия поблекла, Катя узнала, что асфодель — не что иное, как символ забвения. Полного и бесповоротного забвения усопшей Кати, ничего в своей жизни не совершившей и не повидавшей. Даже если поставить у художественно убранного одра подросшего Витьку и отчаянно влюбленного Дрюню-Анджея, а заодно кругом виноватого Игоря, мужа-изменника, привести за ушко, сунуть ему белый платок в руки — все равно, как ответить на вопрос: зачем жила?
Катя брела в потемках по узкой обочине дороги, мимо текла река автомобилей: слева белые огни, справа красные, рыжие фонари над головой, за ними лес, реденький, городской, замусоренный, лес-замухрышка, в ночи казавшийся грозным и девственным, будто тайга нехоженая. Тихо посапывала Наама, притворяясь самой обыкновенной кошкой, будущее лежало во тьме грудой таинственных сокровищ с жадно раскрытыми капканами вперемешку. Но отчего-то Катерине было ни капли не страшно, наоборот — весело. Кажется, есть у нее вопрос, на который не даст ответа ни один ангел. Только она, Катя, отыщет ответ и даст его. Себе. Сама.
* * *
Если есть на свете нечто неизменное, то это стойкость женщины, борющейся со сном. Будь Катя мужчиной, стянула бы после возвращения от Сабнака, не расстегивая, джинсы и куртку, да и повалилась бы лицом вниз на просевший от цапфуэлева кулака диванчик. Пускай грязь из логова старого демона, пыль из-под колес тысяч авто, пот от прошибавшего насквозь страха въелись в кожу, в волосы, в душу Катеринину — главное упасть ничком, из последних сил повернуться набок и подтянуть колени к груди, а там, глядишь, сон укроет тебя самым лучшим на свете одеялом и наступит рай. Рай для тела измученного мужчины. Но Катя бредет в полусне, точно тягловая лошадь, по пути сбрасывая груз: грязные вещи в бельевую корзину, грязное тело в горячую ванну, вода плещется, скоро перельется через край, спящее Катеринино тело тянет ногу закрыть кран, но кран все отдаляется, отдаляется, будто она, Катя, становится меньше ростом, Алисой в Стране чудес погружается в море собственных слез, чистый детский голосок поет в памяти заезженной пластинкой:
«Слезливое море вокруг разлилось
И вот принимаю я слезную ванну.
Должно быть, по морю из собственных слез
Плыву к Слезовитому я океану…»[2]
Потолок высоко-высоко, на нем золотые искры и круги, они складываются в глаз, огромный внимательный глаз, глаз заглядывает прямо в ванну, и Кате почему-то нисколько не стыдно, что она голая, ведь она совсем ребенок перед этим взглядом, равнодушным и пристальным одновременно, а дети не знают, что нагим быть стыдно. И глаз не знает. Он всматривается в Катерину из такой временной дали, из такой эдемской пропасти, откуда человеческие обычаи, сменяющие друг друга, кажутся чем-то несущественным, сиюминутным. В том числе и обычай наворачивать на себя слои тряпок-побрякушек, а потом снимать слой за слоем, в надежде на признание, любовь, деньги. Бездна не интересовалась людскими обрядами и надеждами, она просто… пялилась. И разобрать, взгляд это мудреца или тупицы, никак не получалось.
Если бездна вглядывается в тебя, хорошо это или плохо? — лениво размышляла Катя в полудреме, закинув руку за голову и прижавшись щекой к прохладному предплечью. Разве не пытаемся мы, мы все привлечь к себе внимание бездны по имени человечество, не возносим молитв, не приносим жертв, не рассчитываем на барыш с ее внимания? Катерина улыбнулась уголком рта и покачала головой: нет, не все. На виду те, кто пляшет и вопит без устали, превращая и жизнь, и смерть, и тайное знание в аттракцион для зевак. Но есть же другие, есть невидимки, прячущие добытый опыт глубоко… под корягу. Нечего себя утешать, Катя, пескарь ты премудрый: всю жизнь боялась поймать на себе взгляд бездны, пряталась по углам, отводила глаза. Думала, что отвела. Всем. Навсегда. Схоронилась.
Обидные сравнения, помноженные на усталость, тянули в сон, уговаривали: утро вечера мудренее, подумай об этом завтра. Только не спала привычка, родившаяся вместе с маленьким Витькой — не дремать в воде. Как бы ни размякло тело, как бы ни слипались веки, как бы ни навевала истому водяная взвесь, теплым дождиком стекая по щекам — не спать! Держаться! Пусть этот, под потолком, растворится обратно в игривых отблесках и не всматривается больше в Катю, все равно увидит лишь голую тетку, усиленно мылящую бока. Жесткой мочалкой докрасна, холодным душем в лицо, халат запахнуть — и марш-марш спать. Последние минуты перед сном, последнее усилие тела, уплывающего в сон, точно в море — вытерпеть, не свалиться, застелить пострадавший диван чистым бельем, предвкушая прохладную гладкость цветастых простыней. Сон — божество, не терпящее небрежности в ритуалах. Не то нашлет кошмары и утреннюю вялость, весь день потом промаешься.
