Верховный Исполнитель будет готов послать представителей в любое время и в любое место, назначенное властями Европы или любой из них, или вступить в переговоры любым способом, названным властями. Он считает, что назначение такого времени и места или начало таких переговоров станет гарантией безопасности для всех участников и готов приостановить назначенные военные, морские и воздушные операции.
Записано в Лондоне, под диктовку Верховного Исполнителя, в первый год второй волны эволюции человека».
Роджер замолчал. В тот же миг Розамунда сказала:
— Филипп, дорогой, ты ничего не съел. Хочешь кекс?
Филипп и ухом не повел в ее сторону.
Роджер сказал:
— Около тысячи слов — чуть больше. Учитывая повторы и крайне риторический стиль — похоже, Верховный Исполнитель изучал не самые лучшие образцы литературы, — скажем, семьсот пятьдесят. Или это пустая трата сил, или — самые важные семьсот пятьдесят слов, которые мне когда-нибудь приходилось читать.
— Я не совсем понял, — озадаченно сказал Филипп. — Что это значит?
— Он — как там сказано? — он взывает в особенности к тебе, Филипп, — продолжал Роджер. — Он приветствует тебя, потому что у тебя есть видение победы над смертью во взаимном восторге любви. Он полагает, что ты сразу с этим что-нибудь сделаешь. — Глаза его задержались на Изабелле, затем он отвел их, вздохнул и поднялся на ноги. — Выпью-ка я еще чаю, — сказал он. — Чаша, которая веселит, но не дурманит, после слов, которые дурманят, но не веселят.
Разливая чай, Изабелла сказала:
— Дорогой, разве они тебя не веселят?
— Нисколько, — ответил Роджер. Он хмуро оперся на каминную полку и после паузы вдруг сказал: — Ну, Розамунда, а ты что об этом думаешь?
Розамунда холодно ответила:
— Я не слушала. И зачем ты все это читал?
— Меня попросил Верховный Исполнитель африканских народов, — упрямо сказал Роджер. — Что тебе тут не нравится — требование отбросить разум или провидение победы над смертью?
— Я думаю, это просто глупость, Роджер! — воскликнула Розамунда и встала. — И если это написано кучкой… кучкой африканцев, история становится еще более отвратительной. Я бы ни за что не стала это публиковать.
Изабелла успела задать вопрос раньше, чем Роджер собрался, судя по всему, дать весьма резкую отповедь этому легковесному заявлению.
— Ты думаешь, это подлинный текст, Роджер? — спросила она.
— Дорогая моя, откуда мне знать? — ответил ее муж более мирно, затем сменил позу и добавил: — В каком-то смысле он довольно настоящий, но есть кое-что еще.
Изабелла улыбнулась ему.
— Ты считаешь, мы услышали что-то новое? — мягко спросила она.
Роджер посмотрел на высокий книжный шкаф у стены.
— Если бы они ожили, — пробормотал он. — Но нет, они заперты в своих шкафах, аккуратно расставлены по полкам. Мы ведь так же расставляем их и у себя в головах, да? Если бы они выбрались из книжных шкафов — не красивые фронтисписы, а то, что за ними, не аккуратные печатные строчки, а то, что они означают… Сказали бы они нам что-то новое, Изабелла? — Он покачал головой и вдруг негромко нараспев произнес:
Он смолк, и тотчас Архивраг побрел к обрыву,
за спину закинув щит…[12]
Поблекнув, как луна, когда она заходит пред зарею…[13]
Отцу в ответ сыновнее сказало Божество…[14]
Розамунда резко оборвала его:
— Замолчи, Роджер. Ты знаешь, я терпеть не могу твои цитаты.
— Цитаты! — горько сказал Роджер. — Цитаты! — Он посмотрел на Филиппа, как бы спрашивая его, не может ли он что-нибудь сделать.
Филипп не заметил этого взгляда: он размышлял. Но в конце концов тишина на него подействовала: он поднял глаза и только собрался сказать что-то, как Розамунда взяла его за руку.
— Давайте на этом закончим обсуждение, — предложила она. — Хочешь, я тебя провожу до метро?
Филипп немного растерянно улыбнулся ей в ответ, а Изабелла взглядом удержала мужа от очередной цитаты из Верховного Исполнителя о взаимном восторге любви. Попрощались сдержанно, и Филипп отправился к метро.
Когда Изабелла вошла в комнату, Роджер по-прежнему стоял, опираясь на каминную полку.
— Она, видите ли, «не слушала»! — сказал он с досадой.
Изабелла озабоченно посмотрела на него.
— Не принимай близко к сердцу, дорогой, — сказала она. — Если женщина отказывается слушать что-нибудь, это не просто трусость или глупость.
Он выпрямился.
— Ладно. Пойду-ка я поработаю, — сказал он. — Надо разбавить вино, чтобы оно не ударило в слабые головы. — У двери он остановился. — Помнишь Йейтса? — спросил он. — И что за чудище, дождавшись часа, ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме?[15] — хотелось бы мне знать. А еще мне интересно, где все-таки находится этот Вифлеем и каковы же настоящие чудеса рождества.
Глава четвертая
КОРОЛЕВСКОЕ ВЕЛИЧИЕ
В метро Филипп еще раз перечитал воззвание Верховного Исполнителя и по мере сил его обдумал. Его немножко смущало, что Розамунда не одобрила бы его пристрастия к чтению, и вообще, она только случайно специально не попросила его не заниматься больше этой ерундой. Но ведь не попросила же, и теперь морально он был свободен. В его уме смутно шевельнулся тонкий вопрос: свободен в соответствии со строгим или более вольным толкованием морали и как бы он поступил, если бы Розамунда все-таки высказала подобное требование? Но вопрос так и остался на стадии формулировки. Филипп сознавал некую трудность, ворочавшуюся в сознании — ползущую к Вифлеему, но пока не достигшую его, — и почти намеренно уклонился от ее осмысления. Ему хотелось уточнить, что все-таки говорилось о любви в этом сомнительном воззвании. В отличие от Роджера, и к счастью для него, Филипп, как и Розамунда, никогда не обращался к стихотворцам. Посему ему был неведом рой соображений о важности и значении поселившейся в нем страсти. Конечно, он слышал о Данте и Беатриче, Тристане и Изольде, Ланселоте и Гиневре, — слышал, и только. Он никогда не размышлял о странном отождествлении Беатриче с богословием, а богословия — с Беатриче, а ведь именно так один великий поэт на столетия вперед оправдал сумбур в умах мириадов влюбленных. Но и в его жилах струилась та же благодать, и благодаря ей он чувствовал то, чего не знал, и испытывал то, чего не мог сформулировать. И слова, которые он теперь читал, не столько озадачивали его невинную преданность своей нелепостью, сколько смутно тревожили заключенной в них справедливостью. Африканские народы были ему совершенно ни к чему, ну разве что за их счет он имел возможность потакать своим европейским привычкам, обеспечить Розамунду домом, машиной и всем прочим, что она пожелает. Возможность окончания великого века разума тоже его не трогала: он и думать не думал о том, что существовал какой-то великий век разума. Да, наверное, времена Средневековья уступали в просвещенности нынешним, но разум ведь процветал и раньше, в Афинах, а потом и в Риме. Но даже отбросив все, казавшееся ему бессмыслицей, приходилось признать: никогда и нигде прежде никакие другие слова, напечатанные или сказанные, не заставляли его попытаться трезво понять, что же он в действительности испытывает к Розамунде, как этот абзац, который предположительно исходил из центра Африки от темнокожих вождей, поднявших свои народы против английских пушек и винтовок. В воззвании говорилось о «восторге», «провидении», «предчувствии победы», «победе над смертью». Он понимал, что это глупо, но также понимал, что благодаря Розамунде он чувствовал, пусть отрывочно и смутно, какое-то провозвестие победы, да и саму победу над смертью.
