— В кинематографе я больше всего с детства любил момент, когда в кинозале после фильма еще бегут по экрану последние титры, но раскрываются двери прямо на улицу, все только что увиденное становится миражем перед открывающимся светом и простором, которые тем более очаровывают и привлекают, что к ним еще нужно дотоптаться, стараясь не ткнуться в чью-то спину и надеясь, что никто не навалится на твою собственную. Словно после похорон выходишь из ворот кладбища к автомобилям, к шуршанию шин по асфальту.
За столько лет пребывания здесь он мог бы и не забывать, где находится, едва сдерживая себя, чтобы не послать господина Гликсмана к черту, думает Блинда. Она не успевает отреагировать, потому что господин Гликсман, кажется, спохватился, хотя и не подал виду.
— В уходе из театрального зала нет того волшебства, — заходит он на новый словесный вираж, по поводу которого у Блинды нет уверенности, что он будет удачнее предыдущего, — театральные залы не соединяются напрямую с улицей, их покидают еще медленнее. Глядят на опущенный занавес, будто оттуда может появиться неподготовленный Мессия, вышедший выяснить, с какими надеждами связывают его следующее появление. Пардон, пришествие, — поправился господин Гликсман, покривившись.
— Кстати, — добавил он, — со своей женой меня впервые столкнуло кино. Да. В фойе кинотеатра она искала, кто бы одолжил ей двухгрошовую монетку, чтобы позвонить домой по телефону-автомату.
Блинда не смотрит в сторону господина Гликсмана, когда он купает свои розовые воспоминания о жене в детской ванночке с белопенными декоративными сердечками, качающимися на воде по периметру ванной. Эти сердечки он производит следующим образом, представляет себе она: сначала выпускает вдоль борта на поверхность теплой воды (температура которой испытана им погружением локтя) несколько пенных легких шаров. Затем пальцем проходит сквозь них. И там, где палец врезается в пенный шар, образуется верхняя впадина сердечка, а там, где палец расстается с пенным айсбергом, вытягивается на воде нижнее острие искусственного белого сердца.
— Объясните мне, — спросил он после паузы с возобновленной горячностью, — зачем нужно было Распорядителю Столов удалять мальчика? Что с ним сейчас?
Неудачное соперничество с Распорядителем Столов толкает господина Гликсмана к попыткам своеобразного, глупого по своей сути, реванша — не будучи в силах противостоять Распорядителю Столов, он набрасывается на его мнимое отражение в женских душах. Он утверждает, что в самой умной и сложной женщине притаилась ее внутренняя дурочка, которая с восторгом глотает рассказы о Дон Жуане, в котором, безусловно, имеется нечто от Распорядителя Столов, целомудренная женская любовь к которому так эротична.
— Природа увлечения Дон Жуаном кроется в широте женской души, способной вместить в себя многое и многих, не исключая и Распорядителя Столов, — возражает ему Блинда, не скрывая дразнящей насмешки.
Господин Гликсман передергивает плечами.
— Другой излюбленный сюжет внутренней дурочки, — заходит он с другой стороны, не желая сдаваться, — это повесть о несчастном влюбленном, всюду плетущемся за своей порочной возлюбленной…
Он прерывается потому, что Блинда не слушает его. Она смотрит на спускающегося с лестницы Распорядителя Столов.
— Не кажется ли вам, — обращается к нему Блинда, — что нашему господину Гликсману очень подошла бы здоровая спортивная женщина в раннем репродукционном периоде. Я просто вижу ее. Вот она передо мной на беговом тренажере. У нее сильные ноги и волосы собраны в милый хвостик и открывают чистую линию шеи. Ее маленькая грудь делает два колебания на один спортивный шаг. Она небольшого роста и весит немного, но стоит ей перейти на плавный бег, и в такт ему начинает стучать эта лента, которая движется под ней и подвывает, как две противные флейты… передача? трансмиссия? как это называется? Стоило бы только господину Гликсману приобнять ее за талию, как у нее тут же произошла бы задержка месячных. Она родила бы ему ребенка, словно выстрелила бы. Только успей разорвать пуповину, потому что здоровое дитя сразу вскочит на ноги и рванется вперед, чтобы дать пинка соседской собаке. Кстати, почему у нас нет здесь беговых тренажеров и собак?
— Зачем господину Гликсману ЗДЕСЬ женщина в репродукционном периоде и зачем вам ЗДЕСЬ беговые дорожки? — спрашивает Распорядитель Столов, не удостаивая упоминанием собак. «Не хватало мне устроить здесь еще и собачье застолье», — подумал он.
— Еще бы, — бурчит Бруталюк, — какие женщины? Здесь даже нет спален.
— Мертвым для сна не требуются их телесные оболочки, — тихо объясняет дама без бровей и с быстрым ртом девочке в ответ на ее недоуменный взгляд.
— Бедняжка, — шепчет она на ухо Блинде, — ни у нее, ни у матери ее никогда не было телесных оболочек, они принадлежали игравшим их актрисам.
«Кинематограф — выдумка Распорядителя Столов, — озаряет Блинду внезапная догадка, — милосердная психологическая подготовка к Застолью. Ведь человеческие души так сродни кинематографическим образам — бестелесны и вечны».
Пока тянутся застольные разговоры, даме без бровей и с быстрым ртом случилось прикорнуть, и ей приснился настоящий плотный земной сон, хотя, строго говоря, в Застолье нет снов. Аналогом земного сна являются так называемые «блуждания воли» и «погружения мысли». Но это был именно сон. Ей снилось соитие, быстрое, нервное, горячее, тревожное, потому что происходило оно в лучшее для соития время — в предрассветные минуты, когда тьма только начинает слабеть и покрываться сероватой паутиной утра, разгорающееся пламя еще надежно скрыто во внутренних покоях, но напряженный пожарный рукав, уже проведенный через окна и двери, подтягивается ближе, ближе — к очагу пожара. Она неистово скакала на ком-то, торопясь дойти до предела, прежде чем растает тьма и их обоих и дымящиеся мокрые головни окутает утро, схожее с молоком на темном глиняном дне узкогорлого кувшина.
Когда все закончилось, она не сразу открыла глаза. Открыв, огляделась. Кто это был? Господин Гликсман? Бруталюк? Кто-то из ангелов? Поколебавшись, она решила не доводить дознания до определенного результата и только спросила у Блинды, какое сегодня число.
А вот пример настоящих «блуждания воли» и «погружения мысли», бессмысленных и сумбурных. Это блуждание воли и погружение мысли господина Гликсмана.
— Черт побери, я постоянно глотаю не те лекарства, — говорил прохожий на длинной улице, прижимая к уху сотовый телефон.
