Ознакомительная версия.
Меня ждали. Хозяйка, лет сорока пяти, миловидная, с живым лицом и открытой улыбкой вышла на стоянку. Звук мотора тут слышен за несколько километров, а по узкому проселку, ведущему к саду с главного шоссе, едут только те, кто направляется в усадьбу. Хозяйка стояла у серебристых елок, и махала рукой, показывая, где поставить машину. Длинный сарафан держался на тонких лямках, оставляя обнаженными плечи, высокую шею и подмышки. Когда она поднимала руку, то внутренность подмышек бесстыдно распахивалась, показывая щетинку давно не бритых волос и темные полукружья сожженной дезодорантом кожи.
– Вы прямо из Реховота? – спросила она, протягивая руку. – Меня зовут Тоня. Пойдемте, я вас напою чаем с дороги.
– Мне бы чего—нибудь холодного, – сказал я, чуть прикасаясь к узким прохладным пальцам. Вообще-то я не здороваюсь с женщинами за руку, но начинать знакомство с обиды не хотелось.
– Нет, нет, – она улыбнулась. – Я только заварила матэ, это лучше, чем холодное.
К дому вела посыпанная гравием дорожка, сильно пахло разогретой солнцем хвоей, было тихо, абсолютно, неправдоподобно тихо, и я на секунду зажмурился от острого укола счастья.
– Устали? – участливо спросила хозяйка, поднимаясь на крыльцо. – Матэ вам поможет.
«Матэ» называлась аргентинская травка, заваренная в высушенных и выдолбленных тыквочках, размером с большой грейпфрут. Именовали их калабасами, словом, слегка экзотичным для русского уха. Сразу припомнились персонажи детской сказки, длинная борода и кукольный театр. Пили матэ через пампильи, тонкие трубочки с подобием ситечка на конце. Матэ оказался горьким, но действовал крепче кофе, и после второго калабаса я почувствовал, как усталость дороги и напряжение последних дней сползают, будто старая, отжившая кожа.
Старший сын Тони год назад вернулся из многомесячного странствия по Южной Америке, привез с собой матэ и подсадил на него всю семью.
– Теперь мы покупаем его Тель-Авиве, – сказала Тоня, пододвигая ко мне тарелку с бутербродами. – Как оказываемся в центре страны, берем целый мешок, и пьем, точно ненормальные. Ни кофе, ни чаю, только матэ. Просто сумасшествие!
Она тихо засмеялась. Смех у нее был мелодичным, будто звук старинного брегета.
– Комнату заказывала ваша жена, да?
– Да.
– Очень милый голос. Сразу слышно, что хороший человек. А вы, вы ведь писатель, да?
– Это она вам сказала?
– Нет, мы сами знаем. Дочка вообще ваша поклонница. Книжки собирает, публикации в журналах. Она у себя в комнате спряталась, стесняется выйти. Мы подумали вначале, что однофамилец, но как вы из машины вышли, она сразу закричала – он, это он! – и убежала.
«Весьма трогательно, – подумал я. – Но присутствие восторженной девицы может помешать. Сейчас я нуждаюсь в тишине и одиночестве, а не в компании почитательницы. Хотя, если она не вышла из своей комнаты, значит, застенчива и не будет назойливой».
– Сколько же лет вашей дочери?
– Девятнадцать. Окончила школу, готовится к экзаменам по психометрии. Зимой пойдет в армию, а пока помогает мне по хозяйству и зубрит.
– Я попрошу ее проводить вас в домик, – сказала Тоня, когда я отодвинул третий калабас. – Показать, что где. Вы уж будьте с ней повнимательнее, если можно, да?
Она заглянула мне в глаза и улыбнулась. Я кивнул. Почему нельзя, можно. Даже книжку ей подарю, если будет себя вести прилично.
Дверь отворилась и в комнату вошла девушка. У нее было чуть удлиненное лицо с ровным, прямым носиком, небольшие, аккуратной формы губы, серые глаза с огромными ресницами. Зачесанные назад, собранные клубком на затылке каштанового цвета волосы открывали изящные ушки. Ни дать, ни взять чеховская барышня. И одета похоже: длинное ситцевое платье, скромные, но элегантные туфельки, а в руках книжка.
– Ксения, – представилась она.
– В честь соседки моей бабушки, – объяснила Тоня. – Ксения Петровна бабушку три года в подвале от немцев прятала. А как советская власть вернулась, кто-то донес, будто она с полицаями крутила. Забрали для выяснения, да с тех пор никто ее и не видел. У нас в роду одни мальчики, когда Ксюша родилась, бабушка очень просила дать ей это имя.
– Мама! – Ксения бросила на нее укоризненный взгляд. – Кого интересуют наши семейные предания!?
– Писателей все интересует, – рассудительно ответила Тоня. – Он слушает, слушает, а потом – раз – и вставляет в произведение. Проводи, пожалуйста, нашего гостя в домик, объясни, что, где.
Я взял сумку и двинулся к выходу. Ксюша на секунду замешкалась, и до меня донесся шепот Тони:
– Туфли, туфли-то сними.
Через минуту Кения вышла из дому. На ее ногах синели кроссовки «Nike».
Домик для гостей представлял собой «караван», наподобие тех, куда заселяли новых репатриантов во время большого наплыва в начале девяностых годов. Объяснения не требовались: разобраться во включении кондиционера, электрической плитки и телевизора я смог бы самостоятельно. Но объяснений и не последовало: Ксения напряженно молчала, то и дело бросая на меня косые взгляды. Смущение, перемешанное с интересом, проступало розовыми пятнами на ее щеках. Чтобы разрядить атмосферу я принялся расспрашивать сначала о работе телевизора, которым вовсе не собирался пользоваться, потом о погоде, потом о зиме на Голанах, а после о ее планах на будущее. В общем, минут через десять она открылась, и пятна смущения сменились румянцем заинтересованности.
Когда Ксюша ушла, я распаковал лэптоп, принял душ, и, усевшись перед экраном, стал пересматривать текст романа. Бесполезно – в голову ничего не приходило. Я закрыл компьютер и вышел из домика.
Вечерело. Облака плыли совсем рядом, пушистые, точно сахарная вата. Где-то в саду постукивал дятел, высоко в небе, освещенный лучами уже закатившегося солнца поблескивал самолет. Он летел над Сирией, направляясь в сторону моря. Я вынес из домика стул, поставил его у крыльца, заварил большую чашку «Earl grey» и, усевшись поудобнее, предоставил мыслям бежать, куда им вздумается.
Целенаправленно размышлять о сюжете бессмысленно, под давлением фантазия не работает. Я в этом убеждался неоднократно и понял, как обращаться с этим хрупким и своенравным механизмом, запрятанным Всевышним в недра моего мозга. Или души? Кто разберет….
Каббалисты утверждают, будто разум – это и есть Б-жественная душа, в отличие от животной, гнездящейся в сердце. С их точки зрения наши страсти, в том числе и самая возвышенная любовь к женщине, никакого отношения к душе не имеют.
Где прячется фантазия, в сердце или в мозгу? Вопрос совсем не праздный, ведь из него следует, что же является побудительным мотивом моего творчества – трепет Б-жественности или содрогание плоти. В любом случае на попытки принудить фантазию быстро подкинуть искомый результат, она отвечает глухой защитой, покидая меня на длительное время. Поэтому я не спешил, а спокойно сидел на стуле, перебирая в памяти характеры героев, их любимые словечки, повадки, представляя их внешность, одежду, походку. Ответ должен был возникнуть сам собой, внезапно, как удар электрическим током.
Ознакомительная версия.
