Твое письмо намекает, что я держу сторону этого чужестранца, и, знаешь ли, Доми, пожалуй, ты прав. Мне нравится Ссн-Жермсн, я не вижу прока в его шельмовании. Если он действительно совершил нечто преступное (в чем я сомневаюсь), пусть с этим законным порядком разберется сенат. Поспешное осуждение не вызовет одобрения римлян. Ни ты, ни я, Доми, пока еще Римом не правим, и хорошо, что мы оба помним о том. Став полноправным цезарем, ты сможешь умертвить половину города, и никто тебе слова не скажет. Однако пока за все, что творится в империи, отвечает отец. И когда мы в свой черед облачимся в порфиру, это произойдет лишь вследствие того, что Рим увидит в нас справедливых правителей, а вовсе не потому, что мы первые из молодых патрициев города.
Ты, кажется, всерьез полагаешь, что римляне не обратят внимания на исчезновение какого-то чужестранца? Не заблуждайся, брат. У Сен-Жерменамного могущественных друзей, и сам он очень богат. Рим уважает респектабельность, Доми. Вспомни Египет, мы прозябали там, практически, в нищете. Ты, правда, был мал, но должен бы помнить, что значит жить, не имея возможности себе что-либо позволить. Подумай, желаешь ли ты такой доли Риму? Империя обнищает, если начнет уничтожать богачей, вовлекающих иноземные капиталы в се оборот.
Если ты все же считаешь, что должно умертвить этого человека, я возьму твою сторону, ибо крепость семьи держится на единстве, но такой исход дела сильно бы опечалил меня. Я. высоко ставлю Корнелия Юста Силия, предупредившего тебя о двоедушии Сен-Жермена, однако думаю, что тут он ошибся. Задумайся, брат.
Нельзя ли узнать, что ты решишь, уже завтра? Я через пару дней собираюсь отъехать на побережье; если хочешь, присоединяйся ко мне. Компания едет веселая - будут музыка, танцы, вино и возможность уединиться когда пожелаешь и с кем пожелаешь, уверяю, твое общество всем нам очень польстит.
Собственноручно
Тит,
префект преторианской гвардии.
8 сентября 824 года со дня основания Рима».
Скудный свет проникал в подземную камеру через узкий, полого идущий колодец. Люд, обитающий под трибунами цирка, часто сбрасывал туда мусор и нечистоты, а иногда и то, что оставалось после пиршеств зверей на арене, и потому в камере стояла жуткая вонь, усугубляемая к тому же влажной погодой.
В центре подвала возвышались два вертикальных столба, между которыми висел Сен-Жермен. Он находился в таком положении уже двенадцатый день.
– Все еще дышишь? – съязвил человек, стоящий у решетчатой двери. Он взял за правило приходить сюда ежедневно.- Эй, чужестранец, тебя скоро убьют.
– Убирайся, Некред,- устало сказал Сен-Жермен, едва шевеля синими искусанными губами.
– Ты здесь не распоряжайся, Франциск. Это мое царство, тут я отдаю приказания. Я могу снова высечь тебя! – вымолвил владелец зверинца с восторгом, словно эта восхитительная идея только что пришла ему в голову.- Еще двадцать ударов кнутом – что скажешь, Франциск?
Сен-Жермен промолчал. Некред вертел в руках хлыст с металлическими крючками, экзекуция состоится независимо от того, скажет он что-нибудь или нет. Плечи его кровоточили; черная блуза превратилась в лохмотья. Узник закрыл глаза.
– Говорил я тебе, что мое время придет, а ты – такой гордый, недосягаемый – ты мне не верил.- Некред упивался собой.- Теперь тебе ясно, что мне нельзя было перечить? Твоя рабыня заслуживала порки, и ты рассчитаешься за нее.- Негодяй прислонился к прутьям решетки.- Я буду бить сильно, Франциск. Я хочу услышать твои вопли.
– А ты разве еще их не слышал? – с иронией спросил Сен-Жермен. Его молчание во время пытки приводило истязателя в бешенство.- Разве ты перестанешь сечь меня, если я закричу? – Он распрямился и пошевелил пальцами рук, ощущая легкость во всем теле. Отказ от пищи, которую ему приносили, повергал тюремщиков в изумление, но Сен-Жермена страшил голод иного рода Он испытывал его в жизни лишь дважды, и каждый раз у него мутилось сознание. Ему не хотелось бы вновь это все пережить.
– Отвечай же! – прикрикнул Некред, и Сен-Жермен сообразил, что не расслышал последнюю ти-
раду.
– Что отвечать? – Это был безопасный отклик, не дающий понять, что узник ослабил внимание.
– Я спрашиваю, страшат ли тебя крокодилы? Эти твари в три твоих роста, даже в четыре. Их челюсти перекусывают бревно, как соломинку. Можешь представить, что будет с тобой <
Сен-Жермен призадумался. Крокодилы. Вода. Конечности вампиров не отрастают. Разорванные на части вампиры умирают, как обычные люди. Вода. И солнечный свет. Если они снимут с него подбитые землей сапоги, он останется без защиты, а слабость и так уже дает себя знать. Когда голод усилится, придет последний всплеск сил, после чего за дело возьмутся крокодилы, вода и солнце.
Послышался скрежет засова, Некред вошел в камеру и ткнул в лицо узника рукояткой хлыста, оглядывая засохшую кровь.
– А шрамов все-таки нет,- разочарованно проворчал он.
– Их и не будет. Я же тебе говорил.- Сен-Жермен знал, что это его свойство раздражает Некреда, и не мог отказать себе в удовольствии поддразнить своего мучителя.- Давай, начинай.
Некред рассмеялся, наслаждаясь моментом. Отступив на три шага, чтобы хватило места дляхорошего взмаха, он нанес первый удар.
У Сен-Жермена перехватило дыхание; он вознес благодарность оковам, не дающим ему упасть. Было бы унизительным скорчиться у ног этой мрази. Боль пронзала его, словно огонь, сужая окружающий мир до размеров плоти, разрываемой металлическими крючками. Сжав зубы, он терпел эту муку, ибо не хотел провалиться в опасное забытье.
– Завтра, Франциск,- пообещал Некред, утомившись. Его лицо раскраснелось, глазки остекленели.- Это будет последняя встреча. Послезавтра тебя пошлют на песок.- Он схватил Сен-Жермена за волосы и задрал ему голову.- Я собираюсь смотреть на это, Франциск. И получу удовольствие, но ты этого не увидишь.- Держа в руке окровавленный кнут, палач нарочито медленно пошел к двери. Заскрежетал засов.
Чтобы отрешиться от боли, Сен-Жермен позволил своим мыслям уйти в глубь веков. Его память давала ему возможность перебрать события без малого двух тысячелетий, но в ней не имелось ничего даже отдаленно похожего на то, что должно было с ним состояться через каких-то два дня.
Поперек пола лег косой лучик света, неестественно яркий в сумраке подземелья. Сен-Жермен стал за ним наблюдать, движение этого желтого пятнышка отмечало перемещение солнца. Лучик всполз на камни стены, стал меркнуть, потом исчез. Световой люк приобрел мягкий янтарный оттенок, исходящее из него зловоние словно умерилось. Руки узника почти потеряли чувствительность, а глаза, казалось, были накрепко приколочены к его голове. Послезавтра цепи ослабят, подумал он, и я упаду. Чтобы не доставить им удовольствия, мне надо держаться. Сен-Жермен напряг ноги, упершись в пол носками сапог и ощущая дрожь в бедрах. На город опускается ночь, думал он, и делится своим мраком и звездами с Тибром.
