Боли я никакой не запомнил – только шок от удара, который выбил из меня весь дух. Затем я, слава небесам, погрузился в сладостное забвение обморока.
Потом мне уже рассказали, что я провалялся без сознания двое суток и потому пропустил второе извержение вулкана и новый толчок, после которого милосердное море сомкнулось над тем страшным островом и подобным гробнице храмом. Должно быть, от нанесенных покрытыми всякой дрянью кораллами ран я подхватил какую-то инфекцию, так как следующие пять дней я промучился от жесточайшей лихорадки с бредом. Но какие бы видения ни осаждали меня, я знал, что не выдумал ту резную фигуру над изуверским жертвенником. Никому из живущих не хватит на такое воображения, пусть даже и в бреду.
Я до сих пор ясно вижу ее перед мысленным взором, хотя дорого бы дал, чтобы забыть. Слишком многое она говорила об ужасных и кощунственных ритуалах, творившихся в этом злом месте, отправляемых чудовищными существами, правившими этой планетой четверть миллиона лет тому назад, а то и больше.
Описать этот кошмарный образ почти невозможно, и я не смогу… я не стану заставлять себя делать это. Фигура была худая и изможденная, с двумя крошечными, глубоко запавшими глазками и маленьким ртом, окруженным не то щетиной, не то антеннами. Все мускулы выделялись очень четко, будто мясо у нее было все снаружи. Рук я насчитал всего две, широко раскинутых в стороны. Омерзительные пятипалые кисти и стопы были крепко прибиты гвоздями к огромному каменному кресту!
С. Т. Джоши. Они возвращаются
Никогда еще в истории мировая цивилизация не была так близка к гибели, как два месяца назад – когда произошли события, к которым оказались причастны мы с моим другом и коллегой, Джефферсоном Колером. Никогда еще за все века бытия человеческого на земле наш род не накрывала так неотвратимо тень смерти, рассеянная лишь путем огромных усилий и в самый последний момент. Никогда за весь период письменной истории случай и совпадение не входили в столь тесную конъюнкцию, чтобы едва не стать причиной уничтожения всего человечества. Моя собственная роль в этих событиях была невелика: я послужил лишь жалким и непоследовательным аколитом Колера, который в свою очередь, соединив собранные им разрозненные фрагменты и источники, сумел отследить и расстроить намерения тех, кто вечно посягает на нашу жизнь и свободу, не снаружи, так изнутри, и отвратил – по крайней мере, на ближайшее время – чудовищный и вечно возвращающийся фатум, довлеющий над человеком, пока род его на земле жив.
Ирония, однако, состоит в том, что если бы Колер не спас мир, если бы эти твари изничтожили нас всех, в этом был бы виноват все тот же самый Колер, собственной персоной: именно его неосторожные поступки вновь пробудили к жизни давно забытый заговор тех, кто некогда правил планетой, но затем был побежден и изгнан, и алкал с тех пор в своей космической жажде мщения гибели всего нашего мира. Колер – наш спаситель, но если бы он им не стал, мы бы прокляли его как истребителя.
Ныне Джефферсон Колер уже четыре дня как мертв – скончался от полного физического и ментального изнеможения, глубокий старик в свои сорок два. Я решил записать этот рассказ, дабы показать миру, как близко мы подошли к немыслимой опасности; дабы доказать, что профессор Колер был отнюдь не сумасшедший и даже не эксцентричный оригинал, каким его считали при жизни; благодаря своему гению, он предвидел и предотвратил наступление событий, о масштабах которых мне даже думать не хочется.
Да, человечество спасено – но лишь на время.
Колер был археолог, и мало кто мог бы соперничать с ним в этом деле. Он обладал практически непревзойденными знаниями, но именно чутье возвышало его надо всеми другими и позволяло делать поистине поразительные открытия во многих областях, где тогда царили тьма и невежество. Одна из ранних работ, «Древние цивилизации различных полинезийских островов» (1925), сделала его объектом зависти и одновременно презрения в профессиональной среде: зависти к учености и эрудиции автора и презрения из-за нескольких сделанных в книге экстраполяций, сомнительных, но на первый взгляд довольно доказательных. Это исследование пробудило в нем неутолимую жажду ко всему допотопному и таинственному, со временем развившуюся в подлинную одержимость охотой на всякие загадочные или просто любопытные древние книги – подчас за совершенно баснословные деньги. Какой дурак, спрашивали себя многие, станет выкладывать такую дикую сумму за даже не оригинал, а всего лишь копию чего-то там под названием «Некрономикон», вышедшего из-под пера какого-то сумасшедшего араба по имени Альхазред? Или за «De Vermis Mysteriis» некоего Людвига Принна? Или за «Cultes des Goules» графа д’Эрлетта, или за «L’Histoire des Planetes» Лорана де Лоньеза, или за «Civtates Antiquae Fantasticae»[52] Яванджи Варангаля? Увлечение Колера этими томами во многом как раз и заклеймило его как человека, чьи таланты, пусть даже и выдающиеся, самым прискорбным образом растрачиваются на предметы, граничащие с умопомешательством; а усердное изучение древних языков и диалектов, подчас незнакомых даже лучшим лингвистам, лишь упрочило репутацию законченного эксцентрика. Редко когда фанатизм ведет к чему-то хорошему; однако Колеров фанатизм в итоге спас нам всем жизнь.
Его отшельничество, еще одна черта, над которой многие насмехались, была отнюдь не врожденной, но благоприобретенной за годы остракизма, причиной которому послужили его уникальные теории. Даже будучи сам мишенью почти неприкрытого сарказма со стороны других археологов, он тоже не отказывал себе в возможности посмеяться над коллегами по профессии за «помпезную и отвратительную слепоту ко всему, что они не в силах ни понять, ни объяснить». Особенно стоит вспомнить эпистолярную дискуссию между Колером и сэром Чарльзом Бартоном относительно происхождения и назначения знаменитых статуй острова Пасхи, опубликованную в «Британском археологическом дайджесте». Эти постоянные пикировки с окружающими приводили только к все большей утрате взаимного уважения, так что ко времени описываемых мною событий каждая сторона питала самые серьезные сомнения в компетентности и способностях другой. В итоге я, друживший с Колером всю свою жизнь, остался последним археологом, с которым он еще советовался – по той простой причине, что я единственный не отвергал его взгляды. Я слушал его не просто потому, что потакал старому приятелю; я знал, что нам еще только предстоит отыскать ответы на вопросы, которыми столь богаты мир и вселенная.
Но Колер был прежде всего человек скрытный. Из-за некоего врожденного недостатка веры в людей он отказывался делиться с кем бы то ни было своими мыслями, увлечениями, намерениями. Возможно, он, опираясь на предыдущий опыт, просто-напросто страшился насмешек; но даже это не в состоянии полностью объяснить, почему в самых своих недавних делах он решил скрыть даже от меня, что собирается делать и какая судьба ожидает человечество. Он почти все таил про себя, время от времени кидая мне загадочные намеки. После его ремарок мне оставалось только бессмысленно таращиться в туман зловещих знамений и иносказаний, тщетно пытаясь понять, что же Колер имел в виду. Он до самого конца ничего мне не рассказывал: только на краю гибели я узнал, как близко мы к ней оказались, только тогда понял доселе необъяснимые Колеровы manoeuvres[53].
