— Алистер. Она говорит, это правда. Такое имя она выбрала. Да.
Не глядя, он передал микрофон соседу. Женщина вскочила, и муж повел ее из зала, словно она не могла идти сама; ко рту женщина прижимала платок. Они вышли под свежий взрыв аплодисментов.
— Стероидное бешенство, я полагаю, — сказала Эл. — Ты ее мускулы видела? — Она сидела в своей кровати в гостиничном номере и мазала лицо кремом. — Послушай, Кол, ты отлично знаешь, я уже сталкивалась со всем, что может произойти на сцене. Я могу справиться. Могу выдержать. Я не хочу, чтобы ты переживала.
— Я не переживаю. Я просто думаю, что стоит обратить на это внимание. Первый раз тебя угрожали избить.
— Первый раз за время нашего сотрудничества — может быть. Из-за этого я и перестала работать в Лондоне, — Эл откинулась на подушки, закрыв глаза, отбросила пряди со лба, и Колетт увидела рваный шрам у самой кромки волос, мертвенно-белый на кремовой коже. — Кому это нужно? Каждый вечер — драка. Клиенты хватают тебя своими лапами, когда ты пытаешься смыться, и ты опаздываешь на последний поезд домой. А я не люблю ночевать вне дома. Сама знаешь, Кол.
Ездить по ночам она тоже не любит, так что когда они выбираются за пределы кольца М25, остается только одно — взять где-нибудь номер на двоих. Система «постель и завтрак» их не устраивает, потому что Эл не дотянет до завтрака, так что они предпочитают гостиницы, в которых готовят ночью. Иногда они берут готовые бутерброды, но Эл не видит ничего веселого в том, чтобы сидеть в четыре утра в гостиничной кровати и ковыряться пальцем в треугольной пластиковой коробке, пытаясь выудить кусок размякшего хлеба. В гостиничных номерах так много печали, впитанной обивкой, так много одиночества, вины и сожаления. И призраков тоже много: усатые горничные, ковыляющие по коридорам на больных ногах, пьяные ночные портье, сгоревшие на работе, постояльцы, утонувшие в ваннах или умершие от удара в постелях. Перед тем как войти, Элисон останавливается на пороге и принюхивается к атмосфере, вдыхает ее, и глаза ее неуверенно обшаривают комнату. Не раз Колетт приходилось пулей лететь вниз, к стойке администратора, и просить другой номер. «Что-то не так?» — спрашивали ее (иногда добавляя «мадам»), и Колетт, напряженная от враждебности и страха, отвечала: «А вам какое дело?» Она всегда с блеском выполняла свою миссию: спровоцируйте ее, и она выплеснет не меньше агрессии, чем девица в безрукавке цвета хаки.
Элисон предпочитает отели новые и безликие, принадлежащие какой-нибудь солидной сети. Она ненавидит историю: если только ее не показывают по телевизору, надежно упрятав за стекло. Она не скажет «спасибо» за ночь в комнате со стропилами. «Черт бы побрал семейные гостиницы», — утомленно выдала она как-то раз, битый час сражаясь со старым трупом в простыне. Мертвые все таковы: дай им клише, и они уцепятся за него. Им нравится досаждать живым, портить их сладкий сон. Они пинали Эл и ныли, пока у той не начинали болеть уши, они трещали у нее в голове, и бывали вечера, такие, как сегодняшний, когда ее голова словно колыхалась на мягком стебле шеи.
— Кол, — простонала она, — будь хорошей девочкой, поищи в сумках, может, найдешь мой лавандовый аэрозоль. Голова раскалывается.
Колетт опустилась на колени и поискала где велено.
— Та женщина в самом конце, та пара с выкидышем — урони булавку, и то слышно было бы.
— «Найдешь булавку — подбери и тем удачу примани».[7] Так говорила моя мама. Но у меня никогда не получается. Находить булавки. Или деньги на улице, — призналась Эл.
Это потому, что ты такая толстая, что собственных ног не видишь, подумала Колетт. Вслух она спросила:
— Как ты проделала ту штуку с именем? Когда ты распиналась насчет материнской любви, меня чуть не стошнило, но, надо признать, в конце ты всех сделала.
— Алистер? Ну конечно, если бы его звали Джон, ты бы меня не похвалила. Сказала бы, что это одна из моих удачных догадок. — Она вздохнула. — Послушай, Колетт, что мне тебе ответить? Парень стоял там. Он знал, как его зовут. Как и большинство людей.
— Мать, она, наверное, повторяла его имя в уме.
— О да, я могла выудить его у нее из головы. Я знаю, это твоя теория. Чтение мыслей. О боже, Колетт. — Эл скользнула под покрывала. Закрыла глаза. Голова ее вновь упала на подушки. — Думай что хочешь, если тебе так проще. Но ты должна признать, что иногда я говорю людям вещи, которые им еще предстоит узнать.
Она ненавидела эту фразочку Эл: «Думай что хочешь, если тебе так проще». Как будто она ребенок и ей рано знать правду. Эл лишь казалась глупой — это было частью ее игры. На самом деле она слушала «Радио-4»[8] в машине. У нее был хороший словарный запас, хотя на публике она его не применяла. Она была довольно серьезным и сложным человеком, а также глубоким — глубоким и скрытным: так считала Колетт.
Эл редко говорила о смерти. Когда они только начали работать вместе, Колетт думала, что словечко-другое должно соскользнуть, хотя бы потому, что Эл изо всех сил старается избежать этого. Иногда так и получалось; но в основном Эл говорила о переходе, она говорила о духах, она говорила о переходе в мир духов, то скучное царство, ни холодное ни жаркое, ни холмистое ни плоское, где мертвые, каждый в расцвете сил, заплутав в вечном полудне, проводят годы, в течение которых ни хрена не происходит. Мир духов, как Эл описывает его клиентам, это сад, или, точнее, некое общественное место на открытом воздухе: никакого мусора, совсем как в старомодных парках, и где-то вдалеке, за маревом, просматривается эстрада. Здесь мертвые рядами сидят на скамейках, семьи чинно гуляют по гравийным дорожкам между клумбами, где ни единого сорняка, лишь напоенные солнцем цветы покачивают головками, источающими аромат одеколона, а по лепесткам их ползают пушистые, смышленые, безобидные пчелы. Мертвые определенно попахивают пятидесятыми или, может быть, началом шестидесятых, они опрятны, и респектабельны, и не воняют фабриками — словно родились после изобретения нейлоновых рубашек и внутренней канализации, но до сатиры, и уж точно до секса. Вечные кубики льда (необычных форм) звенят в их бокалах, поскольку век заморозки уже наступил. Они устраивают пикники, где едят серебряными вилками — исключительно для удовольствия, ибо никогда не чувствуют голода и никогда не толстеют. Ветра не дуют там, лишь ласковый бриз, температура держится в районе умеренных 71° F — это английские мертвые, и шкала Цельсия у них пока не в ходу. На пикниках все делится по-братски. Дети никогда не ссорятся и не разбивают коленки: что бы ни происходило с ними на земле, теперь физические травмы исключены. Ни солнце не печет их днем, ни луна — ночью; никаких покраснений или веснушек, никаких изъянов, которые летом делают англичан столь неэлегантными. Всегда воскресенье, но магазины открыты, хотя никому ничего не нужно. Звучит тихая мелодия, на Баха не слишком похоже, возможно, Воан-Уильямс,[9] и на ранних «Битлз» тоже смахивает; птички подпевают музыке в изумрудных ветвях вечнозеленых деревьев. У мертвых нет чувства времени, нет четкого чувства места, они за гранью географии и истории, говорит она своим клиентам, пока кто-нибудь вроде нее не настроится на их волну. Среди них нет ни стариков, ни больных, ни слишком юных. У всех свои зубы — или дорогие протезы, если свои были некрасивы. Их поврежденные хромосомы пересчитаны и перетасованы в правильном порядке; даже у ранних выкидышей нормальные легкие и целая шапка волос. Разрушенные печени заменены на здоровые, так что их владельцы еще не выпили свой последний стаканчик. Больные легкие вдыхают дым личных сигарет Боженьки с низким содержанием смол. Перси с раковыми опухолями спасены из мусорных контейнеров хирургов и цветут, словно розы, на грудных клетках призрачных дам.
