Лотар сбежал вниз, неся на руках бесчувственную Клару. Она была спасена. И вот Натанаэль стал метаться по галерее, скакать и кричать: «Огненный круг, крутись, крутись! Огненный круг, крутись, крутись!» На его дикие вопли стал сбегаться народ; в толпе маячила долговязая фигура адвоката Коппелиуса, который только что воротился в город и той же дорогой пришел на рынок. Собирались взойти на башню, чтобы связать безумного, но Коппелиус сказал со смехом: «Ха-ха, повремените малость, он спустится сам», ― и стал глядеть вместе со всеми. Внезапно Натанаэль стал недвижим, словно оцепенев, перевесился вниз, завидел Коппелиуса и с пронзительным воплем: «А... Глаза! Хороши глаза!..» ― прыгнул через перила.
Когда Натанаэль с размозженной головой упал на мостовую, Коппелиус исчез в толпе.
Уверяют, что спустя много лет в отдаленной местности видели Клару, сидевшую перед красивым загородным домом рука об руку с приветливым мужем, а подле них играли двое резвых мальчуганов. Отсюда можно заключить, что Клара наконец обрела семейное счастье, какое отвечало ее веселому, жизнерадостному нраву и какое бы ей никогда не доставил смятенный Натанаэль.
Сохранившаяся рукопись первой редакции новеллы содержит помету: «16 ноября 1815 года, час ночи». Это в буквальном смысле «ночной этюд». 24 ноября того же года писатель отправил свое сочинение берлинскому издателю Георгу Реймеру, но уже во второй, переработанной, редакции, перевод которой публикуется в настоящем издании. Из первого варианта он убрал некоторые сцены и изменил концовку. В ранней редакции содержался эпизод, рисующий прикосновение Коппелиуса к сестре Натанаэля, в результате чего она сначала слепнет, а затем погибает. В финальной сцене, действие которой тоже происходит на башне ратуши, появившийся на площади Коппелиус требует, чтобы Натанаэль сбросил вниз Клару и сам последовал бы за ней. Окончательный вариант, венчающий всю историю безумием и самоубийством героя, выиграл в психологической убедительности.
Мотив автомата, образующий главный сюжетный узел новеллы, связан в первую очередь с распространившейся в Европе рубежа XVIII и XIX веков своеобразной модой на автоматы ― механические конструкции, имитирующие деятельность человека. Газеты пестрели сообщениями об изобретениях такого рода, на ярмарках демонстрировались человекоподобные куклы. В Данциге и в Дрездене сам Гофман имел возможность наблюдать автоматических «людей», которые играли на трубе или барабане, предлагали товары покупателям и т. д.
Сохранилось любопытное свидетельство берлинского друга Гофмана ― писателя романтического направления Фридриха де ла Мотт Фуке. Он писал: «Однажды мы с Гофманом провели несколько дней в деревне. В числе собравшихся там была одна привлекательная и умная женщина. После ее отъезда многие хотя и признали ее превосходные качества, однако не одобряли размеренную безупречность ее поведения, равно как и подчеркнутую ритмичность в пении. Я возражал на это... Гофман же не присоединился ни ко мне, ни к остальным».
Не исключены и литературные источники. Мотив любви к кукле был использован в либретто комической оперы «Триумф чувствительности» (1778) Гете и в ранней сатире Жан-Поля «Избранные места из бумаг дьявола» (1789). Но если Гете ограничивается веселой шуткой, высмеивающей заимствованную из книг чувствительность, а Жан-Поль прибегает к откровенной аллегории, то Гофман представляет читателю страшный мир, где неразличимы грани между одушевленным и неодушевленным, где под угрозой уничтожения оказывается сама духовность. Пламенная любовь Натанаэля к кукле Олимпии в гротескной форме рисует нивелировку человеческой личности. Страшное соседствует со смешным. В сатирическом обличий предстает общественная психология.
Метафорой противоречивой многозначности жизни выступает в новелле мотив глаз. Глаза ― зеркало души. Гегель писал: «Душа концентрируется в глазах и не только видит посредством их, но также и видна в них» («Эстетика», т. 1). Светлые, подобные озерам, глаза Клары, как и застывшие глаза Олимпии, выражают их суть. Но глаз выступает еще и инструментом видения мира в буквальном и переносном ― художественном ― значении. В указанном месте Гегель продолжает: «Подобно тому как на поверхности человеческого тела, в противоположность телу животного, везде обнаруживается пульсирующее сердце, так и об искусстве можно утверждать, что оно выявляет дух и превращает любой образ во всех точках его видимой поверхности в глаз, образующий вместилище души».
Пророческий глаз Натанаэля-художника позволил ему узреть собственную судьбу, но искаженный адским барометром Копполы тот же глаз принял куклу за прекрасную женщину. Все механическое ― лживо, подлинно только искусство. Действительность предстает в новелле увиденной с разных сторон и с разных точек зрения. Их неслиянность и множественность и создают ту загадочную непроясненность, которая отличает как этот «ночной этюд», так и многие другие новеллы цикла.
Гофман прибегает к сложной повествовательной технике. Несколько носителей речи выступают с разными оценками событий. Экспозицию составляют письма действующих лиц. Вторжение страшного и отвратительного Коппелиуса в жизнь Натанаэля получает принципиально разное истолкование. Сам герой рассматривает Коппелиуса как олицетворение нависшего над ним «темного предопределения»; Клара склонна считать загадочных двойников лишь плодом воображения Натанаэля; Лотар видит в случившемся враждебное проникновение внешнего мира в жизнь души. Автор-повествователь, рассказывающий дальнейшую историю Натанаэля, уклоняется от прямого ответа. Необычность судьбы героя для него лишь возможность странных и непредвиденных проявлений жизни. Картина изображенного мира усложняется.
Как и в «Фантазиях в манере Калло», судьба художника выступает здесь в трагическом освещении. Человеку, наделенному чувством и воображением, уготовано безумие и самоубийство. Изображая безумие своего героя, автор заглянул в еще не открытые до него стороны душевной жизни. При работе над рассказом он опирался на специальные научные труды. Исследователи отмечают клинически точное воспроизведение болезни героя. У Гофмана она выступает как следствие тяжелых переживаний детства. Писателя интересовал, однако, не сам феномен безумия, а те глубины внутренней жизни, в которые оно позволяло заглянуть.
«Песочный человек» ― одна из самых известных новелл Гофмана. Она вызвала множество толкований. Специальное эссе посвятил ей известный австрийский психиатр Зигмунд Фрейд. Ее сюжет был частично использован в романтической опере Жака Оффенбаха (1819―1870) «Сказки Гофмана» (пост. 1881) и послужил основой для балета Лео Делиба (1836―1891) «Коппелия» (пост. 1870).
