— Скалли!
— А что я сделала?!
— Ты дала ему под дых!
— Неужели?! И что? Когда женщина отвечала за свои поступки?! Тем более, за поступки, которые должны быть присущи мужчине, в присутствии которого оскорбляют женщину?!
— Я как-то не заметил, что он тебя оскорбил. По-моему, он сказал правду.
— Ага! Одну только правду! И ничего… Особенно про Молдера — героя экрана! А ты уши развесил!.. Ну-ка, отодвинься! Пусти меня к нему! Сейчас проикается и… он у меня по-другому заговорит!.. Ну-ка! Ты! Магулия! В глаза смотреть, сукин сын! Имя?! Имя сообщника, быстро!!!
— Ка… какого сообщника?!
— То есть ты был один?! Ты один убил всех семерых?! Или не семерых?! Их было больше?! Сколько?! Десять?! Двадцать?! Где трупы?! Отвечать!!!
— По… почему десять?! Почему двадцать?! Ты что, женщина!
— Потому что ты каждый раз запинался, когда мой напарник называл цифру семь! Их не меньше семи! Но ты запинался! Их больше, так?! Лайонел Локридж! Мейсон Кепвелл! Круз Кастильо! Керк Крэнстон! Кейт Тиммонс! Крис Картер! Адонис Каст-ракис!.. Еще?! Кто еще?! Рэм Орбитмэн — знаешь такого?!
— Не знаю я никакого Орбитмэна!!! Первый раз слышу!!! И знать не хочу!!! Может, я останусь собой?! Начальник, убери ее от меня! Бешеная!..
— Скалли, кончай!
— Еще не начинала толком!
— Скалли, прошу!
— А! Делай, как знаешь! Н-напарник, тоже мне!
— Так-то лучше… Магулия?
— Я знаю, конечно… В кино видел… Добрый следователь — злой следователь… Но все равно… Тебе я верю, Молдер. А ей нет. А ты?
— Кабы партнер при моей работе не нужен был, слова бы с ней не сказал. Языком метет, как помелом, сукина дочь!
— Верю! Тебе я верю, Молдер. Как в кино!
— И я — тебе, Магулия! Верю. Я тебе верю, верю. Я верю, что ты на пути к новой жизни. И скоро этот отрезок жизни ты будешь вспоминать, как ужасный сон…
— Это не сон, начальник! Не сон!
— То есть ты был в полном сознании и добром здравии, когда убивал?
— Оно убило! Сколько раз повторять!
— Но отпечатки этого Оно на месте преступления не обнаружены. А твоих, Джордж, — полно. И судить будут не Его, а тебя. И на электрический стул посадят тебя, не Его.
— Его невозможно ни судить, ни посадить на электрический стул! Он Князь Тьмы! Он доктор Зло! Только простаки с вашего прогнившего Запада еще думают, что Зло можно спеленать! Простаки, думающие, что Зло можно поставить раком, как дешевую шлюху рода человеческого!
— Молдер! Он назвал меня шлюхой!
— Погоди, напарник! Он не о тебе, он обобщенно. Продолжай, Джордж!
— Почему не о ней?.. Всё-всё! Не трогай меня, начальник! Я не о ней! Не о ней! Остальные — да, она — нет!
— Продолжай!
— Ты не тронешь меня, начальник?
— Пока нет. Продолжай!
— На чем я остановился?
— На простаках.
— Не на шлюхах?
— На простаках, Магулия!
— Ага!.. Только простаки с вашего прогнившего Запада еще думают, что, заточив Зло в стенах карцера, они победили Его! В России вы не жили!
— Все Зло из России?
— Зло везде! И одним мановением пальца Оно заставляет лизать человечество сальные сковороды Ада, лишь бы увидеть отражение Его.
— И что же, так случилось и вчера ночью?
— А что случилось вчера ночью?
— Не знаешь, Магулия?
— Откуда?! Я тут сидел! Картинку рисовал! Его отгонял!
— Плохо рисовал, Джордж. Плохо отгонял.
— Начальник?!
— Зло, Джордж, вчера щелкнуло пальцами. Снова щелкнуло.
— Начальник?!
— Пострадал юноша. Рэм Орбитмэн.
— Что, правда, такая фамилия бывает?
— Бывает. Еще и не такая.
— И человек такой есть?
— Да, Джордж.
— Я думал, твоя бешеная меня на пушку брала…
— Нет, Джордж.
— Щ-щени дэда!..
— Джордж?
— Щ-щени дэда!..
— Не понял!
— И не надо. Это по-грузински.
— Переведи.
— Не могу. Женщина здесь. Сам догадайся.
— Понял!
— Начальник! Ты хочешь сказать, что Оно вчера опять на кого-то напало?!
— И лишило глаз, Джордж. И языка. И фаллоса… Что скажешь, Джордж?
— Щ-щени дэда!!!
— А поподробней?
— Оно нашло кого-то другого!!! Нового! Точно так же, как нашло меня!.. Ня! Ня! Ня-ня-ня-ня-ня!!!
— Молдер, у него припадок!
— Скалли, у него припадок! Лязг ключа. Скрежет двери. Свет! Яркий, режущий свет!
— Сержант! Я сказал, без стука не входить!
— Агент Молдер? Какой я вам сержант?!
— Патерсон?
— Полковник Патерсон!
— Слава богу! Никто вас за язык не тянул! Буду знать, в каком вы звании, Патерсон А то вы все в штатском, в штатском…
— Молдер, не юродствуйте! Могу ли я с вами переговорить?
— Могу ли я… Хочу ли я…
— Агент Молдер! Будьте добры соответствовать!
— Чему? Кому?
* * *
Весь мир — театр, все люди — актеры в нем. Сказал Шекспир. А он классик. Следовательно, прав. И его утверждение верно.
Однако другой классик сказал: подвергай всё сомнению.
Итак, почему для Шекспира весь мир театр? Потому что он всю сознательную жизнь только и делал, что писал всяческие трагедии-комедии для сцены. Отними у него это занятие — и чем ему тогда заняться в дремучем средневековье? В лавке торговать? Горшки обжигать? Репу сажать? Занятия не хуже любого другого. Но кто бы тогда знал о Шекспире? Никто. Вот и сказал он: весь мир — театр. Абсолютно верное утверждение. Но! Лично для него. И люди лично для него, само собой, только актеры. Как для полководца все люди — солдаты. Как для врача все люди — пациенты. Как для мошенника все люди — лохи.
Таким образом, неопровержимо доказывается, что не весь мир — театр, не все люди — актеры в нем. Как частный случай — пожалуй, но — избегайте обобщений. Подумаешь, классик! Да и некоторые иные классики вовсе отказывают Шекспиру в праве называться классиком, тот же Лео Толстой, к примеру. Да и некоторые скрупулезные литературоведы вовсе отказывают Шекспиру в праве авторства всяческих трагедий-комедий, не он, дескать, написал, другой кто-то, почерк не совпадает. Да и некоторые дотошные гробокопатели вовсе сомневаются: а был ли Шекспир? может, никакого Шекспира и не было?
И правильно! Это ж надо ляпнуть: «Весь мир — театр, все люди — актеры в нем»!
Не так!
Потому что мир, конечно, не свободен от условностей, но не до такой же степени, как на театре. А на театре в первом действии спектакля пол моют, во втором же действии как бы десять лет прошло — и пол еще мокрый.
Потому что люди, конечно, повседневно играют различные роли, в том числе, и несвойственные им. Но поведенческая убедительность даже у самого никудышного лицедея в жизни много выше, нежели у актеров на театре. А на театре выходят, допустим, крампе два персонажа и начинают оживленный диалог — как бы друг с другом, но лицом к залу: «Помнишь ли ты, как десять лет назад впервые пришел ко мне желторотым птенцом-неучем, который не мог сказать, сколько будет дважды два? Помнишь ли ты, сколько нам пришлось совместно помучиться днями и ночами, прежде чем ты наконец усвоил, что дважды два — четыре? Помнишь ли ты, как не выдерживали твои нервы и ты готов был разорвать со мной деловые и личные отношения и даже однажды не разговаривал целую неделю? Помнишь ли ты, как потом по размышлении здравом мирился, признавая за собой излишнюю горячность, столь свойственную молодости, в противовес моей хладнокровной мудрости? Помнишь ли ты? — Да, я помню! Я все, конечно, помню! Как на протяжении этих незабываемых десяти лет взволнованно ходил я по комнате и что-то гневное в лицо бросал тебе. Но помнишь ли ты, как, научив меня всему, что знал сам, наотрез отказывался перенимать то прогрессивное и здравое, что предлагалось с моей стороны? Помнишь ли ты, как мне однажды и не однажды удалось поставить тебя перед фактом, что дважды два — не всегда четыре, но иногда и пять, а то и все шесть? Помнишь ли ты, как после нашей с тобой особо бурной дискуссии ты кричал: „Карету мне, карету… скорой помощи!“ — а когда она так-таки приехала по вызову, ты пытался запихнуть в нее меня? Помнишь ли ты?»
