В сущности, рано или поздно я всё равно предстал бы перед эсэсовцами — если не в качестве нового сотрудника, то в качестве подозреваемого или обвиняемого. Думаю, в тридцать девятом Зельман уже знал о моём существовании — во всяком случае, о существовании некоего человека, обитавшего в одном из пригородов Мюнхена, в квартале старых особняков, а выяснение личности было лишь вопросом времени. Дело в том, что блокляйтерам этого квартала подозрительно часто не везло.
Первый блокляйтер, трусливое, склонное к мелким пакостям животное, поначалу трепетал перед моим отцом, но болезнь отца и наша нищета вскоре развязали этому ничтожеству руки. У него была лишь одна страсть (не считая выпивки): он обожал вызывать своими словами опасливую настороженность в глазах мужчин и жалобный испуг (лучше со слезами) в глазах женщин. Моя мать, не проронившая ни слезы даже тогда, когда мой отец, едва разомкнув одеревеневшие губы, повелел привести священника (она отрезала: «Нет», — и, я думаю, только поэтому отец выжил), блокляйтера холодно игнорировала, что выводило мерзавца из себя. Ему неинтересно было просто донести на нас. Он пытался запугивать, пытался насмехаться. Он лично вручал мне бланки вступления в Гитлерюгенд (тогда членство в этой организации уже было повальным, но ещё не являлось обязательным), чтобы после либо с издевательским участием поинтересоваться, не отказали ли мне из-за моего порока, либо порассуждать о нашей «спеси» и в сотый раз пригрозить сообщить о нас «куда следует». Такие бланки тогда распространяли и в гимназии: «Почему ты ещё не в Гитлерюгенде? Если ты за Гитлера и Гитлерюгенд, заполняй бланк. Если не хочешь вступать, напиши о причинах…» Я вообще ничего не писал.
Потом, после истории с моей сестрой блокляйтер над нами измывался уже в открытую. То, что я однажды наговорил в ответ на очередное его оскорбление, уставившись ему в глаза, — теперь я понимаю — было настоящим, образцовым проклятием, пущенным в упор. В тот же день блокляйтер отравился, вскоре сломал обе руки, затем у него сгорел дом. Затем он исчез куда-то — говорили, он был арестован, — и на его место пришёл новый. Этот не докучал нам целый год, а потом история повторилась. Кроме того, я опрометчиво взялся практиковаться на главных осведомителях блокляйтера, которых начали одолевать разнообразные недуги — то поочерёдно, то всех вместе. Я всё отчётливей осознавал свою силу, могущую стать незримым оружием против всех тех, кто пытался опорочить нашу обнищавшую, увязшую в долгах семью, лишить нас последнего, что ещё оставалось, — доброго имени да ветхого дома, где высокие сумрачные потолки с потрескавшейся, осыпающейся по углам лепниной нуждались в штуктурке и побелке ещё, должно быть, с кайзеровских времён. Третий блокляйтер вёл себя осторожно, и он-то, будучи человеком неглупым, в конце концов сообщил «куда следует» и «что следует». После зачисления в университет я сам слёг с неизвестной хворью — с жаром, ломотой в костях, постоянным кровавым привкусом во рту — проклятия непременно возвращаются к тому, кто их произносит, а я тогда не умел защититься. В первый раз после болезни выйдя на улицу, я почувствовал, что за нашим домом следят. Позже я узнал, что это были инквизиторы Зельмана. Он в середине тридцатых возглавил независимую группу «Реферат Н» в составе гестапо, позже переформированную в отдел IV Н, фигурировавший лишь в секретных документах рейха. Работников этой структуры острословы окрестили «Hexenjager» — «охотники на ведьм». Отдел был создан для выявления и ареста людей со сверхъестественными способностями, оппозиционно настроенных по отношению к режиму.
Я решил не дожидаться инквизиторов.
Мюнхенский институт тайных наук занимал длинное здание на Леопольдштрассе — конвоирующий улицу от перекрёстка до перекрёстка трёхэтажный корпус с узкими окнами и тяжёлыми ступенчатыми карнизами, Насупленный условно-классицистический фасад этого строения, казалось, принадлежал суду или казарме, а не научному учреждению; сумрачными зимними днями он выглядел особенно сурово. Поздним утром подъехав на машине к институту, Штернберг увидел, как под арку во двор заезжают большие фургоны. Чем-то они притягивали взгляд, эти безликие серые автомобили, чем-то от них веяло таким, словно они были доверху нагружены тяжёлой промозглой тьмой — казалось, стоит раскрыть двери фургонов, и наружу выйдет ночь. По гулким коридорам института он прошёл до чёрного входа, где солдаты войск СС выгружали из фургонов и заносили в здание длинные металлические ящики. «Сущие гробы», — подумал Штернберг. Он поравнялся с очередной парой солдат, что, пыхтя, спускали свой груз вниз, в подвал, по крутой лестнице, снял с левой руки перчатку и скользнул пальцами по мокрой от слякотной снежной мороси поверхности ящика, мысленно пытаясь проникнуть внутрь, в тёмный холод, всколыхнувшийся навстречу и на миг заполнивший сознание. Твёрдый от мороза воздух; согнутая спина человека, бегущего меж мёрзлых стен окопа; привычная тяжесть карабина в руках; фонтан земли из бруствера — и будто накренилась камера. И боль. Штернберг отдёрнул руку, у него волосы под фуражкой поднялись дыбом.
— Назад! — зашипел он на опешивших солдат. — Санкта Мария, вы из ума выжили — тащить сюда это?! Да ещё в таком количестве?! Вы же всё здание отравите, вам вообще знакомо такое понятие как «энергетика места»?
— Виноват, оберштурмфюрер, — сказал тот, что стоял двумя ступеньками выше. — Приказ.
— Чей?! Покажите, сию минуту покажите мне этого идиота, который сумел додуматься…
— Вы это о ком, мой дорогой юноша?
Наверху лестницы показался очень высокий, со Штернберга ростом человек — тёмный силуэт на фоне пасмурного неба в проёме распахнутых дверей. Шинель наброшена на плечи, короткая солдатская стрижка подчёркивает длину продолговатого черепа.
— Хайль Гитлер, — процедил Штернберг, нахально засунув руки в карманы.
— Что это вы тут так живо обсуждали? — Офицер махнул рукой солдатам, и те понесли зловещую ношу дальше.
— Да вот, погода чудесная, штурмбанфюрер. — Штернберг исподлобья вперился взглядом в чёрный силуэт. — Только уж больно грязно, не находите? — Он прошёл мимо офицера, едва не задев его плечом.
Ну и зачем же, со злостью думал Штернберг, поднимаясь к своему кабинету на втором этаже, зачем отдали этому клиническому сумасшедшему людвигсхафенских физиков и мою «Штральканоне»?
Проект «Штральканоне» закрыли, когда погиб профессор Хельвиг. Долгое расследование ничего не дало: судя по всему, это действительно был просто несчастный случай на испытаниях новой установки.
