У меня нашли камень в почках. Боль он вызвал мучительную, но врачи знали, что делать. Они просветили мне бок какими-то лучами, раздробили эту штуку и позволили ей выйти. С тех пор меня преследовал навязчивый образ: в моем теле неумолимо растут камни. Словно бы часть меня запустила втихомолку, тайком процесс умирания и возвращения к первоэлементам. Мне показали снимок и гордо сказали: «Вот он, ваш камень». Я взглянул на него — доказательство того, что я стал плох, ущербен, конечен. Камень был создан важным органом, создан так же, как этот орган обычно очищал мою кровь или перерабатывал пищу. Как я мог так обойтись с самим собой?
* * *
В жизни случаются дни и недели, когда происходит так много всего, что на осмысление случившегося уходят месяцы, а то и годы. Спустя две недели после того, как я познакомился с Ааронами, испохабил им день рождения и впервые всерьез столкнулся с собственной смертностью, я сидел дома, глядя в окно на птичью кормушку и ни о чем особенно не думая. В голове теснились вздохи и бессвязные мысли. Книга, которую я увлеченно читал всего несколько дней назад, пылилась возле кровати. Чтобы хоть чем-то заняться, я прибрал в квартире. От этого мое уныние только усугубилось, поскольку, когда я закончил уборку и осмотрелся, вид квартиры напомнил мне картинку из журнала. Одно из безымянных ухоженных «жилищ», на которые мельком бросаешь взгляд и переворачиваешь страницу. Никакой индивидуальности, никаких характерных черт. Кто бы тут ни жил, он все делает как положено, владеет правильными вещами, даже камнями в почках обзаводится в статистически правильном возрасте. В больнице мне показали девочку, которая якобы умирала от загадочной неизвестной болезни. Люди испытывали перед несчастным ребенком почтительный трепет. Врачи увивались вокруг нее, как поклонники, аппараты стоимостью в миллион долларов трудились изо всех сил лишь затем, чтобы поддерживать в ней жизнь. Я знал, что интерес вызывала не сама девочка, а ее болезнь, но все же. Все же.
Однажды утром, вынув из ящика почту и входя в квартиру, я услышал телефонный звонок. Я не хотел поднимать трубку, решив просмотреть сперва почту, но в отличие от других я не могу не обращать внимания на трезвонящий телефон. Звонок разом радует меня и тревожит — что надвигается оттуда, с другого конца провода?
Я держал в руках детский рисунок, изображающий улыбающегося человечка. Только голову и шею. В центре шеи помещалась большая красная роза — выглядело так, словно ее проглотили целиком. Внизу шла надпись, сделанная, несомненно, рукой взрослого: «У нас обоих для вас роза в горле». Я получаю немало писем от поклонников, но первой моей, полной надежды мыслью было, что его прислали Лили и Линкольн. Детский рисунок, почерк взрослого. Что же это значит, «роза в горле»? Телефон не умолкал. Будем действовать по порядку.
— Макс? Это папа. Плохие новости, сын. Вчера вечером у мамы случился инсульт. Она в больнице, в коме. Как думаешь, ты не сможешь приехать, побыть с нами?
Через три часа я сидел в самолете, летящем на восток. Поздно вечером — держал отца за руку, сидя в больничной палате, очень похожей на ту, что недавно покинул сам. Мама, бледная и неподвижная, лежала в постели, как мертвая. От инсульта у нее что-то сделалось со ртом, и одна сторона его была странно приоткрыта.
Отец уже в третий раз рассказывал мне, как все случилось. Я понимал, что ему необходимо выговориться, и молчал.
— Мы смотрели телевизор. Мама сказала: «Милый, хочешь перекусить?» Ты же ее знаешь — вечно рвется всех покормить. А потом следит, чтобы ты доел все до крошки. Я сказал: нет, не хочу. Тут она ткнула вперед рукой вот так, будто показывала на что-то на экране. Я даже посмотрел в ту сторону, а через секунду мама упала лицом вниз, прямо с кушетки… Ох, боже ты мой. Ох, Макс. Что же мне делать? Если маме не станет лучше, я не знаю… у меня все из рук валится… Я ничего не могу сделать как следует, когда ее нет рядом. Ты же знаешь меня, сын. — Отец в отчаянии глянул на меня, словно желая, чтобы я объяснил ему его самого: указал решение последней дилеммы, которая встала сейчас перед ним, приняв вид неподвижной жены.
— Думаю, она отдыхает, пап. Она там разбирается, что к чему, и смотрит, что нужно сделать, чтобы вернуться к нам. Мама не оставила бы нас вот так в беде. Эй, послушай, ты же ее знаешь — она всегда накроет для нас на стол, прежде чем пойти куда-то. Она не уйдет сейчас, не убедившись, что о нас есть кому позаботиться!
Последние фразы задумывались как мягкая ободряющая шутка, но в глазах отца внезапно появился свет и уверенность.
— Верно! Ида никогда ничего не бросала не закончив. Она и правда тут, отдыхает перед следующим шагом. Скоро она проснется и закричит на нас, чтобы переобулись.
Это неизбежно. Настает момент, когда жизнь сажает нас на родительское место во главе стола и внезапно уже мы начинам «кормить» их, — а ведь прежде, целую вечность, все было наоборот. Волнующий и по-настоящему выбивающий из колеи миг, который полностью осмысливаешь лишь впоследствии.
Когда врачи говорили с нами о состоянии и лечении мамы, отец все время смотрел на брата или на меня, словно только мы понимали и могли ему перевести то, что говорилось. Пока мы были в больнице, он непрерывно спрашивал: «А вы что думаете, ребята?» Но разве мы знали что-то такое, чему научил нас не отец? Ведь именно он прошел через годы Депрессии и войну, потерю родителей и прожил на девять тысяч дней больше, чем я. И все же, когда Сол или я принимали решение, отец моментально с нами соглашался. Мы никогда не знати, согласен ли он на самом деле, но меня не оставляло чувство, что потеря жены полностью отняла у отца силы. Тот, кто споткнулся и падает, рад любой протянутой руке. Оттого, что руки протягивали сыновья, ему было только легче ухватиться и удержаться, Кроме того, каждое решение, принятое быстро и с некоторой уверенностью, кажется, ободряло отца, показывало, что в его зашатавшемся мире еще есть какой-то порядок и равновесие.
Он рассказал нам о маме и их отношениях много такого, чего я никогда прежде не слышал. Некоторые рассказы были очень личными, другие — скучными. Удручаю то, что мы, все трое, постоянно говорили о маме в прошедшем времени. Даже тон наших воспоминаний и случаи, которые мы рассказывали, звучали так, словно ее уже не было: мама казалась скорее каким-то полупризраком или эктоплазмой, чем живой Идой Дакс Фишер.
— Ладно, довольно о маме и обо мне. Как насчет тебя, Макси? У тебя сейчас есть хорошая подружка?
— Думаю, да, пап. Мы познакомились совсем недавно, но она мне уже очень нравится. Но, знаешь, недавно случилась одна история. У нее десятилетний сын, и на днях у него был день рождения…
