Ну-ка нахер такую загробную жизнь.
Почему мне страшно, а?
И Димка. Это вообще Димка?
Он умер семь лет назад. Я смотрел, как его закрыли крышкой и как начали забивать гвозди. Я чуть не рванулся оттаскивать тех, кто это делал, потому что они с ума сошли, они ж его закроют сейчас. Отдайте мне хотя бы такого Димку, хоть таким дайте запомнить.
Я не рванулся.
Но состояние этого ужаса и невосполнимой потери сейчас вернулось, ничуть не ослабевшее за семь лет. Время пыталось лечить, но оно было песком. Песок не лечит. Он просто становится красным, когда умирают дети.
Понимая, что сейчас точно двинусь рассудком от страха и той мешанины мыслей, что творится в голове, я тронул Димку за голое загорелое плечо. Теплое, живое, родное.
— А чем не пугать, Димка?
— Да вот этим, — он не поднимал головы, и обиженные слова его вибрировали гулом диафрагмы в моей груди. — Почему ты мне не поверил?
Я глядел на небо. Вранье это все. Нет ни солнца этого, ни теплого летнего песка. Наверное, лежу я сейчас на больничной койке в палате с отморожением всего, что только можно, на грани ампутации мертвых конечностей, — а может, уже и без этих самых конечностей, — и вижу все это во сне. Вранье это все.
Я проснусь. Вранье.
Так что — и Димка тогда вранье?
Небо мигнуло, как будто на мгновение прервался сигнал, передающий прошлое в мой закипающий мозг, и на какие-то доли секунды не стало ни лета, ни теплого песка, — ничего. Несколько снежинок бросились в атаку на мое лицо, и остались на нем талыми капельками.
Я лежал на замерзшем твердом снегу.
А потом снова летом. Только Димка был каким-то неестественно холодным и легким.
Господи, что же это происходит? Почему, за что?
— Димка… — прошептал я.
Страх панически стучался сердцем в грудную клетку, сбрасывал мысли в пропасть ужаса и рвал меня на части. Я закричал, отбросил Димку от себя, вскочил, побежал прочь, не оглядываясь, лишь бы покинуть этот круг яркого лета, вырваться прочь, в холодное и липкое, но привычное настоящее, накрыться с головой одеялом забот, по-детски спрятавшись от этого страха.
Я ребенок, вашу мать.
Чего вы от меня хотите? Что хотите мне дать?
Ничего мне не надо. Ничего не вернуть. Ничего не исправить.
Димка, ты ли это? — стучалась в голове испуганной птицей единственная мысль. А тот, кто сейчас задает этот вопрос, — я ли это? Или где — я?
Я бежал изо всех сил. Ноги увязали в ставшем неожиданно цепким песке, который ни за что не хотел отпускать меня отсюда. Упал, пополз на четвереньках, задыхаясь своим криком.
— Прекрати морочить, отпусти! — срываясь на крик, шептал я. — Не трожь, оставь, отпусти...
А в ушах моих плакал умирающий Димка.
Убил?
Я убил?!
Я набрал полную пригоршню песка и умылся им, раздирая колючими песчинками свое лицо, смешивая слезы и кровь с гранулами мерзлого холода.
И вдруг стало спокойно и горько, как бывает, когда кто-то добрый посадит тебя на колени и начнет утешать, успокаивать, погладит по голове с нежностью и пониманием, и все проблемы останутся позади, ненужные и неважные. Словно нарыв в моей душе прорвался, и вместе с гноем вытекла вся ноющая боль, которую я взращивал целых семь лет. Прекратил стучать в голове кровавый молот, перестал прыгать пляж.
Я боялся оглянуться. А вдруг Димка все еще сидит там и горько плачет...
Не оглядываясь, я поднялся и пошел вперед.
Прочь с острова.
Я ненавижу тебя, остров. Ведь это ты заставил Димку делать все это. Ты его убил. Не я. Не тот несчастный мотоциклист.
Ты.
И за это ты будешь наказан. Не мной. Я всего лишь нелепое нашкодившее ничто.
Поэтому не относись ко мне слишком серьезно. Который час хотя бы скажи, и я отстану…
Взрезая воздух крыльями, подлетела ворона.
— Уйди, добром прошу, — со страшным спокойствием сказал я. Ворона послушно улетела, словно и правда испугалась.
К горлу тяжелым комом подкатила тошнота, и меня вырвало.
***
И тут же вырвало еще раз.
— Дим… — слабо сказал я, глядя на Димку.
Стало легче, только голова гудела, как транcформатор.
— Доволен? — изобличающе-заботливый голос Димки выводил меня из себя. — Боже мой, четырнадцать лет, а ума нет…
Да, доволен, твою мать. Не знаю. Может, и доволен. Не знаю.
— Пошел ты, — невнятно пробормотал я, и снова склонился над унитазом. Спазм сжал желудок, но рвать уже было нечем. Я закашлялся.
— На, выпей еще, — Димка протянул мне кружку с алой жидкостью.
Я затухающим взглядом посмотрел на кружку, нечувствительными слабыми пальцами взял ее, поднес к губам. Но заставить себя выпить хотя бы грамм не смог.
— Пей же, давай! — похоже, Димка находился на грани истерики.
Почему-то мне стало очень жалко себя и Димку. Захотелось плакать, но я не смог. Держать голову было трудно, она все время падала. И хотелось спать. Но я не спал, потому что откуда-то знал, что не проснусь. Но это постепенно становилось неважным.
— Что это были за таблетки?
— Не знаю…
Откуда мне знать. Я просто залез в аптечку, не глядя взял несколько упаковок таблеток, и сосредоточенно их проглотил, запив стаканом воды из-под крана, смахивая слезы с ресниц. По-моему. А теперь вот проваливаюсь в бесконечно прямую темноту, где будет очень хорошо…
— Не спать!
Удар по щекам. Никогда не слышал, чтобы Димка так орал.
— Не спать!!!
Еще один.
Я открыл глаза.
— Да не сплю я…
Зачем-то поднял руку. Никогда не замечал, что моя рука такая тяжелая. Да и вообще — все тело тяжелое и неуправляемое, голова так вообще. Особенно голова, все норовит упасть.
— Пей, Сережка. Пей, родной, я прошу тебя, ну. Пей же, идиота кусок…
Сейчас, Димка. Для тебя — все что скажешь.
— Пей, давай, родненький. Что ж ты делаешь, что ж ты…
Я пью. Глоток за глотком. Роняю чашку. Меня снова выворачивает тем, что секунду назад выпил.
— Хорошо, хорошо, — это Димка. Он здесь, рядом. Наверное, только он и держит меня еще здесь, рядом. — Пей еще, умоляю.
Пью.
Кажется, что я обложен ватой. Нет рядом Димки, мне только показалось, что он здесь, нет никого, только вата и глухие удары сердца сквозь вспышки внутри головы и леденящий страх.
— Все, Серенький. Вставай, вставай, малыш…
Встаю. Наверное, встаю. Ничего не чувствую.
— Хорошо, молодец. Идем, едем…
Наверное, то, как я иду, смотрится очень страшно.
Я так думаю — я чувствую, что Димке страшно.
***
— Шеф, ну давай скорее. Умоляю, ты видишь, что секунды решают?
— Да что ж я сделаю?
