– Ты со мной? – спросила девочка.
– С тобой, – не раздумывая ответила я. И почти мгновенно, подсаженная волкокрысом, оказалась рядом.
Дикобраз под нами раздулся, зеленая трава ухнула вниз, я ощутила толчок, и мы понеслись куда-то сквозь хаос, время, осколки. Я видела сверкающие искры сгоревших секунд, другую сторону вещей, темные закоулки бытия, мы ныряли в излившиеся тучи и высохшие водопады. Прошлое спаялось с будущим и настоящим, закручивались немыслимые спирали потерянного и забытого, лабиринтами расходились неиспользованные возможности и шансы… Лица, голоса, смех, обрывки, фрагменты, незавершенность, неоконченность… Как описать то, что описать невозможно? То ли и слов таких не выдумали, то ли я их не знаю.
Я услышала звуки похоронного марша, а потом увидела и одинокую трубу, издающую низкий тягучий тоскливый звук. Хотелось зажать уши и спрятать голову в коленях.
Труба приблизилась, и мы нырнули прямо в нее. Волкокрыс улетел вперед, размахивая ушами, как крыльями.
Труба поперхнулась, зашлась хриплым кашлем, куда-то в темноту прыгнул гном. Девочка взобралась с ногами на сиденье и стояла, вытянувшись в струнку, руки прижаты к бокам, лицо застывшее.
Я поднялась и резко выбросила вперед ладони. Знакомое покалывание в предплечьях, пустота внутри, собирающаяся в тугой сгусток. Выброс!
Труба лопнула, разлетелась, черные кляксы с пронзительным визгом ошметками рассыпались в стороны.
Я увидела голую равнину и пустое шоссе до горизонта, которого не было. На шоссе стоял человек, растерянный, одинокий, испуганный. Рядом на дороге валялся опрокинутый ящик, обитый красным, жалкие венки из искусственных цветов, увитые лентами с надписями «от любящих родителей», «от скорбящих родственников». Подголовник, набитый соломой, белое покрывало…
– Иди, – сказала девочка.
Дикобраз завис над дорогой, я мягко спрыгнула на шероховатый асфальт.
– Мы еще увидимся? – крикнула девочке.
– Конечно, – отозвалась она, уже пропав из виду: только голос прозвучал в ушах.
Я подошла к человеку. Не старый еще, но уже грузный, лицо багровое, влажное от пота, налитые кровью глаза. Он был в шлепанцах и спортивных штанах, вытянутых на коленях. Несвежая футболка довершала наряд.
– Где я? Где? – бормотал он, озираясь безумными глазами.
– На границе, – сказала я. – Если не хочешь остаться тут навечно, иди за мной.
О, с этим было гораздо труднее, чем с Ваней! Он то брел, опустив голову, бормоча себе под нос ругательства, то останавливался и, подняв голову вверх, грозил кому-то кулаками, то ложился и затихал, отказываясь подниматься.
Раздражал он меня ужасно. Но я терпела. Дорога казалась бесконечной. Мой подопечный норовил свернуть с шоссе на неприметные тропинки, бормотал о ремонте и объезде. Ему все-таки удалось заморочить мне голову. Мы сбились с пути.
Шоссе сменилось ухабистым проселком, петлявшим в пыльном бурьяне. Мы вышли к просевшему дому с облупившейся штукатуркой. Покойник обрадовался и заявил, что будет здесь жить.
Я не успела ничего сделать, как оказалась внутри дома, и тяжелая дверь захлопнулась, отрезая пути к отступлению.
Я узнала эти комнаты – и домотканую дорожку, и неприбранные кровати, и плотно занавешенные окна.
Низкий потолок давил прямо на плечи. Покойник бродил по комнатам, раскрывал шкафы и буфеты, урчал утробно, радуясь початым бутылкам с водкой, каким-то жалким объедкам, огрызкам и кускам несвежего хлеба.
– Поччуть, поччуть, – вскрикивал умерший. Он извлек из буфета щербатую чашку и налил в нее водки, выпил жадно, дергая кадыком, крякнул, заглянул в чашку, замер, прислушиваясь к себе. И сразу же разразился проклятиями.
В доме появилась тусклая женщина, равнодушная, отрешенная, она тоже бродила из комнаты в комнату, перебирала что-то на столе, подходила к кроватям, видимо, с целью прибрать их, но у нее опускались руки, и, махнув разочарованно, она отступала.
Я следила за ними и одновременно поглядывала на окна. Стоило только покойнику приблизиться к одному из них, как занавеска набухала черным пузырем, тянулась, причмокивала.
– Эх, заживем! – радовался он. – Вот теперь-то заживем!
Он почему-то считал этот дом своим, не понимая, что заперт в ловушке и ловушка готова сожрать все, что от него осталось. Более того, она сожрет и эту бесцветную женщину, и даже меня, если получится…
– Тебе нельзя здесь оставаться, – сказала я своему подопечному.
Он хохотнул и показал на бутылки и закуску:
– Ты это видела?! Я тут хозяин!
– Нет, – жестко ответила я, – ты тут пища.
– Много ты понимаешь!
– Побольше твоего. Опомнись, от тебя и так почти ничего не осталось.
Он смотрел на меня, тупо моргал глазами, кривил рот, недоумевая…
А смоляная темнота на месте окон пузырилась, ждала.
Так что же? Бросить его и уходить?
А что, если силой? Схватить, утащить отсюда, вернуть на дорогу, надавать по щекам, заставить, доказать…
Я бросилась за ним, он выскальзывал из моих рук мокрым угрем, ругался, орал пьяные песни. Хлопали возмущенные занавески, били по стенам, выло в трубе, содрогались стены, сквозняк вихрем завивал мусор, носились по дому маленькие смерчи.
– Что тебе до него?! – шептала темнота по углам.
– Тебе не победить…
– Насильно в рай не затащишь.
Прыгали по полу жирные кляксы, чавкали, смачно шлепались, разбрызгивая слизь.
И вдруг среди безумного хаоса раздался голос:
– Я хочу уйти!
Покойник от неожиданности плюхнулся прямо на одну из клякс, распластался, пачкая руки и пузо, замычал, пытаясь поднять голову.
– Я хочу уйти! – повторила тусклая женщина в наступившей тишине и добавила: – Пожалуйста!
Я обернулась к ней. Она смотрела невидящими глазами, но в них была такая страстная мольба!
– Я не знаю, кто вы, – говорила женщина. – Но прошу вас, спасите меня! Я больше не могу! Я не выдержу!
– Куда намылилась? – взревел покойник.
– Он сделал свой выбор, давно сделал, но он не может выбирать и за меня.
– Не может, – согласилась я, присматриваясь к женщине. Она не видела меня, не могла видеть. Потому что еще не умерла. Мертвый муж притащил ее за собой в ловушку.
А женщина хотела жить, а не быть сожранной вместе с этим, который считался ее мужем там, в его уже окончившейся жизни.
И тотчас я увидела дверь за ситцевой шторкой, беленькой, в мелкий цветочек. Дверь, выкрашенную синей краской.
Я взяла женщину за руку. Там было что-то, она сжимала пальцами небольшой твердый… камень! Черный камень в форме яйца. Пальцы разжались, камень бухнул об пол и мгновенно расплющился, превратился в кляксу. Пискнув, она исчезла под кроватью. Я проводила ее взглядом, не погналась. В голове у меня зародилась некая мысль, еще не оформившаяся, неопределенная, но…
