Первая неделя июля принесла множество самых разных эмоций, связанных с дальнейшим продвижением раскопок в северо-восточном направлении. В первую очередь это был страх, но было и любопытство; самым же удивительным был неоднократно повторявшийся эффект узнавания.
Пытаясь отделаться от этих назойливых ощущений, я испробовал все известные мне психологические приемы и средства, но не добился ни малейшего успеха. Меня часто мучила бессонница, которой, впрочем, я был только рад, ибо она укорачивала периоды ставших уже невыносимыми сновидений. Я приобрел привычку совершать по ночам длительные прогулки в пустыне — обычно на север или северо-восток, куда меня, казалось, влекли какие-то таинственные силы.
Нередко во время этих прогулок я натыкался на выступающие из земли фрагменты древней кладки. Хотя лежащие на поверхности блоки встречались здесь гораздо реже, чем в месте начала раскопок, я был уверен, что внизу мы найдем их в большом количестве. Здешний ландшафт был не таким ровным, как в районе нашего лагеря, и почти непрерывно дувшие ветры то и дело вносили в него свои изменения, воздвигая или снося песчаные холмы, обнажая одни и скрывая другие обломки каменных зданий.
Сам не знаю почему, я особенно настаивал на переносе раскопок в это место, одновременно втайне опасаясь того, что могло быть здесь обнаружено. Состояние моей нервной системы стремительно ухудшалось, но страшнее всего было то, что я никак не мог выяснить настоящую причину такой перемены.
В этом смысле весьма показательной была моя реакция на одну из случайных находок. Произошло это 11 июля, в ясную лунную ночь, когда холодный серебристый свет разливался по гребням песчаных дюн, начисто лишая пейзаж его реального облика. Зайдя в этот раз несколько дальше обычного, и собираясь уже поворачивать к лагерю, я заметил впереди огромный камень, явно отличавшийся от всех обнаруженных нами прежде. Руками отгребя с него песок, я нагнулся и внимательно осмотрел находку, добавив к лунной иллюминации свет карманного фонаря.
В отличие от других блоков, этот имел четкую прямоугольную форму без всяких впадин и выпуклостей и был гораздо темнее цветом. На ощупь он больше напоминал базальт, нежели гранит, песчаник или бетон, до сей поры выступавшие в качестве местного строительного материала.
И вот тут я, словно повинуясь какому-то инстинкту, внезапно поднялся с колен, повернулся и что было сил бросился бежать в сторону лагеря. Это был совершенно бессознательный порыв, и, лишь остановившись перед входом в свою палатку, я понял причину столь панического бегства. Необычный темный камень являлся частью того, что я не раз видел в снах и на что порой осторожно намекали самые древние из известных мне мифов. Этот блок некогда лежал в стене одного из базальтовых сооружений, наводивших невыразимый ужас на мифическую Великую Расу, — одной из тех высоких слепых башен, которые были оставлены полуматериальными чудовищными тварями, ушедшими вглубь земли, но готовыми в любой момент вырваться наружу невидимым всесокрушающим ураганом.
Я не спал до самого утра и лишь с наступлением рассвета осознал всю нелепость случившегося. Стоило ли так пугаться, обнаружив материальное подтверждение собственной теории, опиравшейся на древние легенды и сказания? На моем месте всякий другой исследователь был бы, наоборот, охвачен энтузиазмом.
За завтраком я рассказал остальным о своей находке, после чего в сопровождении Дайера, Фриборна, Бойла и Уингейта отправился на то самое место. Здесь, однако, нас ожидало разочарование. Ночной ветер полностью изменил рельеф песчаных холмов, сделав повторные поиски камня практически бесполезными.
Постепенно я приближаюсь к самой трудной части своего повествования — трудной еще и потому, что я не могу целиком поручиться за реальность изложенных в ней фактов. Временами мне кажется, что все это не было галлюцинацией; но тогда происшедшее со мной приобретает воистину грандиозное значение для всего человечества — именно таким настроениям я и обязан тем, что пишу сейчас этот отчет.
Мой сын, профессиональный психолог, прекрасно осведомленный обо всех связанных с этим делом обстоятельствах, должен быть первым, кто прочтет и даст оценку моему труду.
Для начала я намерен обрисовать чисто внешнюю сторону происшедшего — так, как она представлялась людям, все это время находившимся в лагере.
В ночь с 17 на 18 июля я лег раньше обычного, но не смог заснуть. Поднявшись около одиннадцати часов, я выбрался из палатки и, как бывало уже не раз, автоматически зашагал в северо-восточном направлении. По выходе из лагеря мне попался навстречу один из наших рабочих, австралиец по имени Таппер. Мы молча кивнули друг другу и разошлись каждый в свою сторону.
Небо было чистым от горизонта до горизонта, ущербный месяц разливал по пескам свой зловещий мертвенно-белый свет. Было на удивление тихо; ни единого дуновения ветра не замечалось и после, на протяжении пяти с лишним часов, что подтвердили Таппер и другие не спавшие еще члены экспедиции, которые видели в лунном свете мою фигуру, быстро удалявшуюся на северо-восток по голой песчаной равнине.
В половине четвертого утра яростный порыв ветра обрушился на лагерь, разбудив людей, сорвав и завалив три палатки. Небо по-прежнему было ясным; светила луна. При осмотре палаток обнаружилось мое отсутствие, но, зная о моей привычке прогуливаться по ночам, никто особенно не встревожился. Только трое из наших людей — все трое австралийцы — почувствовали нечто странное и зловещее в окружающей атмосфере.
Маккензи объяснил профессору Фриборну, что страх этот передался людям от рассказов туземцев — последние нередко распространялись о злых ветрах, в ясную погоду проносящихся порой над этими районами пустыни. Ветры, по их словам, вылетали из огромных каменных домов глубоко под землей, где творились невероятные и ужасные вещи.
Около четырех часов буря прекратилась столь же внезапно, как и началась, оставив после себя измененный до неузнаваемости ландшафт. В шестом часу, когда потускневшая луна склонилась к западному горизонту, я наконец появился в лагере — без шляпы и фонаря, в изодранной и грязной одежде. Большинство людей уже вернулись на свои койки, лишь профессор Дайер с трубкой в зубах сидел перед входом в палатку. Увидев меня задыхающимся, оборванным, с почти безумным выражением лица, он позвал доктора Бойла, и они вдвоем уложили меня в постель. Вскоре к ним присоединился и мой сын, разбуженный всей этой возней, и они дружно принялись уговаривать меня успокоиться и попытаться заснуть.
