Альберт Санчес Пиньоль - В пьянящей тишине

Костры догорали. Я понял, что огонь был скорее мо­ральной поддержкой, чем реальным способом защиты. Однако чудища испарились. Вначале я этого даже не за­метил и продолжал стрелять, пока гильза не застряла в затворе. Я стал лихорадочно открывать его, но гильза не выскакивала. Где вторая винтовка? По всему полу бы­ли разбросаны цилиндрические гильзы. Я поскользнул­ся и упал. Пули посыпались у меня из карманов. Я хотел собрать их, но гильзы и пули смешались. Я подполз к ящику с боеприпасами, запустил туда руку и схватил пригоршню патронов, которые обожгли меня холодом. На все это операцию у меня ушло несколько минут. Я с удивлением понял, что рева чудищ больше не слыш­но, и высунул язык, как загнанный пес. Потом посмот­рел через бойницы. Никого. Языки пламени уже не взмывали высоко в небо и были скорее синеватыми, чем алыми. Луч маяка пробегал по берегу через равные про­межутки времени. Какую ловушку они мне готовят? Я не верил этому спокойствию, потому что за окнами еще царила ночь.

Звук выстрела вдали разорвал слои воздуха. Что это могло значить? Стрелял Батис. Они напали на маяк. Я прислушался. Порывистый ветер временами доно­сил до меня шум битвы. Чудовища выли, как яростный ураган, там, на другом конце острова. Размерен­ность, с которой Батис использовал ружье, говорила о необычайно сдержанном характере; он действовал, скорее, со спокойствием укротителя тигров, чем с отчаяни­ем человека на краю пропасти. Я бы сказал даже, что мне послышался его смех, однако я в этом не был уверен.

Я не был хорошим стрелком. Несмотря на преж­нюю подпольную деятельность, мне никогда в жизни не приходилось применять оружие. Сей­час я видел в своем прошлом проявление иронии судь­бы: тайно получая и распределяя сотни ружей; сам я практически никогда не держал их в руках. Как бы то ни было, я твердо решил тренироваться, а всем известно, что в случае необходимости человек обучается любому делу чрезвычайно быстро. У моего ремингтона был оп­тический прицел, который позволял уточнять расстоя­ние. Я устанавливал его на отметках пятьдесят, семьде­сят пять и сто метров и пытался попасть в пустые консервные банки от шпината. Тут возникла первая трудность. Результат целого утра тренировок оказался более чем посредственным. К физической слабости тела добавилось истощение мозга, которое притупило все чувства. Я целился, прищуривая один глаз, но предметы двоились. Моя нервная система разрушалась с огром­ной скоростью. Постоянная угроза смерти сочеталась с невозможностью уснуть, недаром сон издавна исполь­зовали как пытку. Естественные ритмы моего тела не столько нарушились, сколько исчезли. Мне приходилось отдавать приказы своему телу, как это делает офи­цер своим солдатам. Ешь. Пей. Двигайся. Помочись. Не спи! Да, во мне сосуществовали необходимость вы­спаться и страх перед сном. Я пребывал в той области сознания, где стирались границы между бессонницей и лунатизмом. Иногда я заставлял себя совершить то или иное действие: зарядить винтовку или выкурить си­гарету. Патроны не вставлялись, потому что обойма бы­ла полна, а я не помнил, что заряжал ее. Я зажигал сига­рету, а потом обнаруживал во рту еще одну.

Однако теперь у меня была цель. До настоящего мо­мента я просто старался продержаться, потому как ника­кой надежды на горизонте не было. Теперь, впервые, я сам мог ставить перед собой какую-то задачу. Как толь­ко решение было принято, я углубился в лес, подражая партизанам. Моя одежда не выделялась на фоне деревь­ев; насколько позволял гардероб, я подобрал вещи спо­койных тонов, похожих на цвета растений, среди кото­рых надо было прятаться. Кожаные перчатки защищали от холода и прикрывали пузыри на руках. Я устроился в восьмидесяти метрах от маяка. Любой снайпер выбрал бы эту выгоднейшую позицию. Растительность за моей спиной была достаточно густой, и мой силуэт не про­сматривался. Впереди оставался еще ряд деревьев, кото­рые скрывали меня, но не мешали видеть дверь башни и балкон. Я уселся на толстой ветке, на вершине одного из деревьев. Там была удобная выемка, куда можно бы­ло положить ствол ружья. Я взял дверь под прицел. Сто­ило Батису выйти наружу – и ему конец. Но он не пода­вал никаких признаков жизни, не появившись за весь день ни разу, и, когда на землю спустились сумерки, мне не оставалось ничего другого, как вернуться домой из страха перед чудовищами.

К счастью, ночь прошла спокойно, если так можно выразиться. Они не предприняли нового штурма дома. Мне показалось, что несколько чудищ прогуливались вокруг маяка, потому что я слышал их голоса, а однаж­ды даже раздался одиночный выстрел Батиса, но больше ничего не произошло. Причины такого их поведения я не смог себе уяснить. Может быть, я здорово их напугал. Выстрелы, которые пробили дверь, возможно, рани­ли несколько чудищ. И сегодня они решили попробо­вать добраться до Батиса, которому приходилось экономить патроны. А может быть, этой ночью не были достаточно голодны. Кто мог ответить на эти вопросы? Их действия не подчинялись никакой логике, тем более не следовали военной стратегии штурма фортификаци­онных сооружений. На исходе ночи я даже позволил се­бе такую роскошь, как закрыть глаза и расслабиться; этот отдых, хоть и не настоящий, был желанным. С пер­вым проблеском зари я занял свою позицию на дереве.

На этот раз ждать пришлось недолго. Не пролило и получаса, как Батис вышел на балкон. Раздетый до по­яса, он являл миру свой мощный торс боксера-ветерана. Кафф оперся на ржавые перила, далеко разведя руки, и замер: закрытые глаза, высоко поднятый подбородок, лицо подставлено слабым лучам нашего грустного солн­ца. Казалось, что это фигура из музея восковых скульп­тур. Лучшей цели нельзя было и представить. Когда приклад уперся мне в плечо, я прищурил левый глаз. Грудь Батиса смотрела прямо на ствол моей винтовки. Но я заколебался. А вдруг промажу? Что, если только ра­ню его, легко или тяжело? Если ему удастся скрыться внутри маяка, для меня все будет потеряно. Даже если бы Батис потом умер после долгой агонии, он успел бы запереть бронированные ставни балкона. При помощи крюка и веревки я бы мог подняться на маяк, но вряд ли бы мне удалось взломать Металлические листы, из кото­рых были сделаны дополнительные ставни на балконе. Я сказал себе все это. А еще я сказал себе: нет, это не то, не то, и ты сам прекрасно об этом знаешь.

Я просто не мог его убить, и все. Я не был убийцей, хотя обстоятельства толкали меня на убийство. Выстре­лить в человека – означает не просто прицелиться в его тело; это означает убить все, что он пережил. Я видел в прицеле винтовки Батиса Каффа и мог прочитать всю его биографию. Передо мной проходила его жизнь, предшествовавшая жизни на маяке. Против воли мой бунтующий мозг рисовал первые открытия Батиса-ребенка, столь еще далекого от путешествия, которое при­ведет его сюда; малочисленные успехи юности, неудачи и разочарования, принесенные ему миром, который он для себя не выбирал. Сколько раз те самые руки, чьим высшим предназначением было давать ласку, наносили ему удар за ударом? Сейчас, когда он превратился в про­стую мишень, стала видна его незащищенность. Почему он приехал на маяк? Был ли он жесток сам или служил орудием жестокости? В эту минуту я видел перед собой человека, загоравшего на солнышке, раздевшись до по­яса. На нем не было никакой униформы, которая могла бы оправдать выстрел. И если отнять у человека жизнь – само по себе дело тяжелое, то убить его сейчас, когда он просто загорал, казалось мне, представьте себе, еще большей низостью.