– Так ты посвятишь меня в свою теорию?
– Я могу только намекнуть, – согласился Киндерман. – Свертывание крови.
Брови Дайера удивленно поползли вверх.
– Свертывание крови?
– Ну да, стоит человеку случайно порезаться, кровь в ранке начинает сворачиваться. А ведь в человеческом теле происходит для этого четырнадцать различных микроскопических процессов, и все они протекают в строго определенной последовательности. Крошечные тромбоциты и всякие там умненькие молекулы с мудреными названиями приходят в движение и вступают в реакции каким-то невероятным, известным только им одним способом. А иначе человеку попросту пришел бы конец, вся кровь вытекла бы из него, и он превратился бы в груду сушеного мяса.
– Это что, и есть намек?
– А вот еще один: автономная система. И еще: с помощью лозы можно за много миль обнаружить источник воды.
– Я совсем запутался.
– Терпение, мой друг. Ваш сигнал бедствия запеленгован, спешим на помощь. – Киндерман еще ближе придвинулся к Дайеру. – Так вот, некоторые штуковины, которые принято считать лишенными сознания, частенько ведут себя так, словно оно у них есть.
– Спасибо вам, профессор.
Киндерман неожиданно откинулся на спинку стула и нахмурился.
– А вот ты-то как раз и есть живое доказательство моей теории. Ты видел нашумевший фильм ужасов «Чужие»?
– Нет.
– Это история твоей жизни. Но ты не переживай, зато я получил неплохой урок. Не рекомендуется посылать горных тибетских проводников на скальные работы. Потому что если на них обвалится утес, у проводников начнутся страшные головные боли.
– И это все, что ты хотел мне поведать о своей теории? – обиделся Дайер, поднимая чашку с кофе.
– Да, все. И это мое последнее слово.
Внезапно чашка выскользнула из пальцев священника. Перед его глазами все поплыло. Киндерман тут же подхватил чашку и, поставив ее на стол, промокнул салфеткой выплеснувшийся напиток, чтобы тот не стек Дайеру на колени.
– Отец Джо, что случилось? – встревожился Киндерман. Он хотел было подняться, но Дайер жестом остановил его. Похоже, он уже приходил в себя.
Все в порядке, в порядке, – успокоил друга священник.
– Тебе нехорошо? Что случилось?
– Нет-нет, ничего. – Он зажег спичку, прикурил и, задув пылающий кончик, аккуратно опустил обгоревшую спичку в пепельницу. – Последнее время меня частенько одолевают приступы головокружения, но они как-то сразу проходят.
– А ты был у врача?
– Да, но он ничего не обнаружил. А ведь это может быть что угодно. Аллергия. Или вирус. – Дайер пожал плечами. – У моего брата Эдди тоже случалось подобное, и длилось это аж несколько лет. На нервной почве. Да, кстати, завтра утром мне надо сдать кое-какие анализы.
– Ты ложишься на обследование?
– В Джорджтаунскую клинику. По настоянию президента, В его душу, видите ли, закралось подозрение, будто у меня сильнейшая аллергия на проверку курсовых. И теперь ему необходимо научное подтверждение этой версии.
На запястье у Киндермана запищали часы. Он отключил будильник и взглянул на циферблат.
– Полшестого, – пробормотал лейтенант и вдруг оживился. Глаза его заблестели. Он повернулся к Дай-еру. – Засну-у-ул наш ка-арп, – нараспев протянул Киндерман.
Дайер прикрыл рукой рот: он не смог удержаться и прыснул в ладонь.
В этот момент раздалось жужжание. Кто-то вызывал Киндермана на связь. Лейтенант отцепил от ремня радиопередатчик и отключил зуммер.
– Прошу прощения, святой отец, я сейчас вернусь. – С трудом поднявшись и отдуваясь, он вышел из-за стола.
– Да уж, не бросай меня наедине с этим чудовищным счетом, – взмолился Дайер.
Следователь ничего не ответил. Он подошел к телефонному автомату и, набрав номер полицейского участка, соединился с Аткинсом.
– Лейтенант, есть новости. Срочные.
– В самом деле?
Аткинс доложил о полученных из лаборатории данных. Во-первых, что касалось подписчиков, которым Кинтри доставлял газеты. Никто из них не пожаловался в редакцию на то, что газету не принесли: ее получили все подписчики, даже те, к кому Кинтри должен заехать уже после лодочной станции на Потомаке. После гибели мальчика газеты непостижимым образом были доставлены остальным адресатам.
И второе. Это уже касалось старушки. Киндерман отдал приказ самым тщательным образом исследовать ее волосы и те несколько волосиков, которые были найдены в сжатом кулаке погибшего мальчика.
Волосы оказались идентичными.
«Заметив его в окне, она вскрикнула и бросилась бежать. Раскрыв объятия, она рванулась к нему, ее юное личико сияло от радости. „Любовь всей моей жизни!“ – восторженно воскликнула она. И через мгновение он уже обнимал само солнце».
– Доброе утро, доктор. Вам, как обычно? Амфортас не слышал бакалейщика. Все его мысли обитали сейчас в сердце.
– Как обычно, доктор?
И тогда он вернулся к действительности. Он находился в маленькой бакалейной лавчонке неподалеку от Джорджтаунского университета. Он огляделся. Кроме него в лавке не было ни единого посетителя. Чарли Прайс, старенький бакалейщик за прилавком, озабоченно разглядывал Амфортаса.
– Да, Чарли, то же самое, – рассеянно согласился тот. Голос его прозвучал печально. Амфортас заметил Люси, дочь бакалейщика. Она примостилась на стуле у окна.
– Одну булочку для доктора, – пробормотал Прайс и нагнулся к застекленным ящикам, где были разложены свежие пончики и всякие плюшки. Он извлек глазированную булочку с начинкой из корицы, изюма и Дробленого ореха Выпрямившись, он завернул ее сначала в вощеную бумагу и затем, сунув в пакетик, положил на прилавок. – И один черный кофе, – добавил бакалейщик и направился к кофеварке, рядом с которой громоздились целые башни пластиковых стаканчиков.
"Целый день катались они на велосипедах, но вот неожиданно он вырвался вперед и скрылся за поворотом, где она не могла уже его видеть. Он резко затормозил и, соскочив с велосипеда, быстро нарвал букет алых маков, растущих в изобилии прямо у обочины. Маки напоминали ему крошечных ангелочков, прославляющих Господа. И когда она показалась из-за поворота, он уже ждал ее. Он застыл посредине дороги и протягивал ей ослепительный букет. Она притормозила, изумленно глядя на цветы. Слезы заструились по ее щекам. «Я люблю тебя, Винсент».
– Вы опять провели всю ночь в лаборатории, доктор?
Пакет с булочкой и кофе в пластиковом стаканчике с крышкой ждали его на прилавке. Амфортас перевел взгляд на бакалейщика.
– Нет, не всю ночь. Несколько часов. Прайс взглянул на его изможденное лицо, на его ласковые, темно-карие, как лесная чаща, глаза. Какая-то тайна застыла в этом взгляде. Нет, не горе, нет. Что-то другое.
