Однако бабушка и не думала принимать во внимание забот молодости. Она жила себе и жила, завтракая по утрам у себя в комнате, спускаясь вниз к обеду и снова поднимаясь к себе после раннего легкого ужина. Она не досаждала внучке, а в обращении неизменно соблюдала мягкую учтивость. Паулина в свою очередь старалась удержаться на волне уважения и терпения, но получалось у нее, честно говоря, грубовато. Она и не заметила, что за все это время старая леди не дала ей ни единого повода проявить свое терпение. Так что терпела-то Паулина в основном сама себя и полагала, что делает достаточно, избавляя других от этого тяжкого груза.
Июньским полднем обе они сидели в саду за домом; для девушки стены вокруг садика были воплощением безопасности. Паулина учила роль, держа машинописный текст на коленях и беззвучно шевеля губами. Беда была в том, что в репликах получалось многовато пафоса. Причем пока она читала слова на бумаге, особого пафоса в них, вроде, и не было, но стоило ей попытаться произнести фразу, как она становилась плоской и безвкусной. Она выделяла голосом то одно слово, то другое, пыталась говорить то быстрее, то медленнее. Она попробовала добавить в голос страсти, но получилась полная нелепость. Вот у Стенхоупа слова звучали просто и естественно, а в ее исполнении – лживо и претенциозно.
Она поглядела на бабушку – глаза прикрыты, руки сложены на коленях. Маленькая, сухонькая, морщинистая – воплощенная старость. Несколько дней назад кто-то шепнул Паулине на ухо при расставании: «Она такая хрупкая, правда?» Паулине слово не понравилось. Умиротворенная – да, но уж никак не хрупкая. Даже сейчас, в тихий полдень, с полуприкрытыми глазами, она казалась воплощением незыблемого спокойствия. Она была не здесь – но это вовсе не означало, что дух ее блуждает среди неких тусклых воспоминаний, просто человек со вниманием отдается внутренней работе. Наверное, так выглядит Стенхоуп, когда пишет стихи. Паулина подумала, что так по-настоящему и не знает бабушку и поэтому не вполне представляет, чего от нее можно ждать.
За стеной сада послышался легкий звук. Миссис Анструзер открыла глаза, встретила взгляд Паулины и улыбнулась.
– Дорогая, – проговорила она, – я все собираюсь кое о чем спросить тебя.
Паулине подумалось, что бабушкин голос звучит как-то странно, словно издалека… наверное, это от жары. И еще – слова были наполнены как раз той нездешней любовью, которая никак не давалась ей в роли. «Она, наверное, говорит с Фебой», – подумала Паулина (Фебой звали служанку) и тут же поняла, что таким тоном миссис Анструзер говорит со всеми. Она просто лучится добросердечием. В круг этого сияния попали и внучка, и летний садик, словно все вокруг окуталось теплым солнечным светом общего благословения.
– Да, бабушка, – отозвалась Паулина.
– Если мне придется умереть в ближайшие несколько недель, – сказала миссис Анструзер, – не вздумай из-за этого отказываться от роли. В этом нет никакой необходимости.
Как и любой другой на ее месте, Паулина забормотала:
– Ох, но как же… – и осеклась, встретив ясный, пристальный взгляд, обращенный к ее рассудку. – Но ведь так не делают…
– Это совершенно ни к чему, – спокойно продолжала миссис Анструзер, – особенно если это событие придется на премьеру. Надеюсь, ты не будешь постоянно думать об этом, но все же лучше договориться заранее.
– Но это же будет странно, – сказала Паулина и обнаружила, что улыбается в ответ. – А что остальные подумают?
– Один разочаруется, остальные будут в шоке, но справятся, – ответила миссис Анструзер. – У тебя ведь нет подходящей замены?
– Да ни у кого нет, – сказала Паулина. – Кто-нибудь из хора мог бы подменить меня… Например, если я вдруг заболею.
– А кто-нибудь из них декламирует лучше тебя? – спросила миссис Анструзер с мягкой настойчивостью исследователя.
Паулина честно перебрала в уме весь хор.
– Нет, – сказала она искренне. – Вряд ли. Точно, нет. В том числе и Адела, – добавила она вдруг с легкой враждебностью.
Бабушка согласно кивнула.
– Тогда тебе лучше играть самой, – сказала она. – Обещаешь? Для меня это будет большим облегчением.
– Конечно, обещаю, – согласилась Паулина. – Но ты ведь не чувствуешь ухудшения? Я думала, тебе стало получше, когда началось лето.
– «Сэр, вскоре ждет меня долгий путь», – процитировала миссис Анструзер. – И начало пути обещает быть куда спокойнее, чем у нашего предка.
– У предка? – удивленно переспросила Паулина. – А-а, да, припоминаю. Он, кажется, был мученик?
Миссис Анструзер процитировала снова:
– «И тогда вышеупомянутый Струзер, по мере приближения к столбу, кричал весьма громко: „Ему вы готовите эту участь!“, а один из монахов ударил его и сказал: „Ничтожный еретик, а что здесь не Его?“, – а он расхохотался и, указывая на монаха, закричал: „Он потеряет все, что имеет“, а потом еще: „Господь наш отошлет прочь богачей несолоно хлебавши“. Тогда раздели его и, оставшись в одной рубашке, он поднял взгляд вверх и сказал: „Конец мира будет на мне“; но тут они привязали его к столбу и запалили костер, и когда пламя охватило его, он громко произнес: „Я радуюсь, ибо видел спасение Господа моего“, и твердил так много раз, пока не умер. Это доказывает, что Господь явил ему многое посреди пламени, и с времен правления королевы Елизаветы долгие годы место это называли Спасением Струзера».
Миссис Анструзер помолчала.
– Может, Господь и правда явил ему Себя, – минуту спустя произнесла она, – хоть я не очень-то доверяю этому летописцу.
Паулина вздрогнула.
– Какая ужасная смерть, – сказала она. – Как же он там мог кричать о радости!
– Спасение довольно часто выглядит ужасным, – проговорила миссис Анструзер. – Ужасным благом.
– А… – начала было Паулина, но замолчала. – Стенхоуп говорил что-то подобное.
– Питер Стенхоуп – большой поэт, – отвечала бабушка. – Мне кажется, вы не очень-то понимаете его пьесу. Разве что ты…
– Миссис Парри понимает в ней все, кроме Хора, – сказала Паулина. – А Адела и Миртл Фокс понимают даже это.
Взгляд миссис Анструзер изменился.
– Милая моя, я прекрасно знаю Кэтрин Парри. Никто не загубил своими «удачными» постановками больше пьес, чем она. Иногда я думаю, не сделала ли она то же самое с собственной жизнью. Нет, она – славное создание, и ее непредсказуемые эффекты тоже хороши, но, боюсь, она больше внимания обращает на декламацию, чем на поэзию.
Паулина поразмыслила.
– Но как же можно поставить пьесу без декламации?
– Ты и сама немного к этому склонна, милая моя, – ответила миссис Анструзер. – Ты декламируешь довольно точно и проникновенно, но живого дыхания и стиха не чувствуешь. Ты всегда была добра со мной. Мы прекрасно управлялись вдвоем: я – в роли пациента, а ты – сиделки. Вот примерно это я и имела в виду, когда говорила о декламации.
