И ровно в тот момент, когда это выражение возникло, дверь склепа — которую Митрофан Алтынов прежде почитал прочной, как у его несгораемого шкафа — вдруг со скрежетом подалась внутрь. Митрофан Кузьмич как раз успел обернуться, чтобы увидеть: между дверью и косяком образовался просвет, который посередине еще удерживал оставшийся висеть на двух шурупах засов. И в этот просвет снизу уже подлезало щуплое низкорослое существо в каких-то заскорузлых отрепьях, по всем вероятиям — ребенок, мальчик, при жизни бывший лет восьми, не старше.
4
Иванушка сумел открыть калитку не сразу: мертвецы давили на неё хоть и бессмысленно и нетвердо, зато все скопом. При этом ворот они по-прежнему словно бы и не замечали — даже в своем теперешнем состоянии Иванушка эту особенность отметил и не преминул ей удивиться. Но — это была мимолетная мысль, не главная. По-настоящему купеческий сын мог думать только о скалящихся (псах) ходячих мертвецах, которые отступали от калитки как бы с усилием — словно почти не умели шагать спиной вперед. Купеческий сын с десяток раз тыкал в мертвяков махалкой сквозь чугунные прутья ограды, отгоняя их. И только после этого сумел протиснуться внутрь.
Мертвяки тут же устремились к нему сразу с трех сторон — как псы или волки, завидевшие добычу. А мир вокруг словно бы утратил все свои краски. Иванушка различал только два цвета: серый — как одежда и гниющая кожа мертвецов; черный — как земля под ногами и непомерно огромные зубы (собак) ходячих покойников.
«Это сон, — подумал Иванушка. — Я уснул у себя на голубятне. И мне от жары и духоты привиделся кошмар!»
Но тут же он отринул эту утешительную мысль: мертвецы, хоть и лишенные красок, отбрасывали тени, воняли и при ходьбе сухо щелкали тем, что осталось от их ног. И — они явно собирались Иванушкой закусить, как давеча закусили отцовской лошадью. Глаз почти ни у кого из них не было. Только у недавно похороненных покойников еще выступали в глазницах белесые помутневшие шарики — у одних видные лишь сквозь слегка приоткрытые веки, а у других — лишенные век вовсе. Но — удивительное дело! — утратив зрение, все эти существа, похоже, сохранили способность различать запахи. Мертвяки явно принюхивались: то, что осталось от их носов, подергивалось, словно, словно сердце только что выпотрошенной свиньи.
— Зина! — крикнул Иванушка. — Беги! Сейчас!
Краем глаза он увидел, как поповская дочка выскочила из дверки колокольни и как устремилась к чугунной ограде. Впрямую он на неё не глядел: не сводил глаз с подступавших мертвяков.
— Ворота! — прокричал ей купеческий сын. — Накрути на них цепь, когда будешь снаружи! И зови на помощь всех, кого увидишь! — Мгновение он помедлил, но всё-таки прибавил — хоть и не был уверен, что Зина всё запомнит: — А потом беги на почтамт — отбей телеграмму в Москву. — И он почти на одном дыхании выкрикнул адрес и короткий текст телеграммы.
А в следующий миг что-то ударило его в левую ногу и в бок — отшвыривая от калитки, валя наземь. За одним из своих противников он всё-таки не уследил — и восставший покойник врезался в него, втолкнул в круг своих собратьев, которые тут же сомкнулись над купеческим сыном — скрыв от него закатное солнце.
— Ванечка! — услышал он откуда-то из невидимой дали крик Зины.
И тут же один из мертвяков рухнул на него плашмя, раззявил пасть — и щелкнул зубами прямо у Иванушки перед горлом. А следом за ним и другие твари навалились на купеческого сына, стали хватать его своими размягчившимися осклизлыми пальцами. Или — пальцами иссохшими, начисто утратившими кожный покров. Или — руками почти беспалыми, на которых от каждого перста осталось не более одной фаланги.
«Вот он — ад», — подумал Иван Алтынов. И последней его надеждой было — что Зина не увидит того, что с ним станется. Успеет унести отсюда ноги раньше. И не повторит судьбу своего несостоявшегося жениха.
5
Зина Тихомирова помчала во весь опор к воротам Духовского погоста — как ей и велел Иван. Подход к ним освободился: все жуткие умирашки, повылазившие отчего-то из своих могил, спешили к бедному Ванечке. Так что сквозь толпу серых мертвецов его белая рубаха уже едва просвечивала. «Сейчас он выскочит за калитку, — подумала Зина. — И мы убежим вместе!..»
Она подбежала к воротам и уже потянулась было разматывать на них цепь, когда две вещи произошли одна следом за другой — почти что разом. Подле ворот ноги Зины будто что-то застопорило — они отказались нести её дальше. И в памяти всплыли слова её папеньки — протоиерея Александра: «Для живых прихожан калитка, а через ворота только усопших провозят». Идти одной дорогой с усопшими было не просто грешно и страшно — это было под строгим запретом отца. Зина насмотрелась на умирашек с детства — на всех тех, кого папенька провожал в последний путь. Причем свято веровала в то, что запрет свой отец наложил, исполняя последнюю волю умерших. И, стало быть, не существовало обстоятельств, которые оправдали бы нарушение этого запрета.
А второй вещью — удержавшей Зину на погосте не в меньшей степени, чем папенькины слова — явилось то, что Ванечка вдруг стал заваливаться набок. Он упал наземь, и полуистлевшие умирашки тут же стали налезать на него со всех сторон. Нависли над ним. Склонились к нему. Сгрудились возле него, как голодные псы возле зайца.
— Ванечка! — вскрикнула Зина, не зная, что ей делать.
Еще раньше, днем, она видела, что умирашки сотворили с алтыновской лошадью. Она как раз обходила тогда храм, направляясь к маленькой мастерской для изготовления свечей, куда Митрофан Кузьмич Алтынов обещал доставить сегодня хорошего воску. Зинин папенька к тому времени уже воротился домой, на Губернскую улицу. И сказал дочери, что хочет выдавшийся свободный вечер использовать, чтобы съездить в одну из деревенек под Живогорском — причастить прихожанина, который давно уже лежал хворый и посетить литургию никак не мог. А мать Зины уехала на богомолье еще неделю назад. Да и в свечной мастерской девушка привыкла управляться одна — без посторонней помощи. Она сказала папеньке — пусть он не беспокоится. И пообещала, что к вечеру отольет свечей, сколько нужно. После чего отец Александр уехал на их одноконной бричке — предупредив, что может задержаться допоздна.
Но поначалу Зину нимало не тревожило, что дома её никто не хватится, быть может, до самой полуночи. До тех пор не тревожило, пока она не увидела, зайдя за угол храма, разгруженную телегу купца Алтынова. Подле которой лежала на земле издыхающая лошадь, издававшая словно бы жалобные всхлипывания. А над распоротым лошадиным брюхом скорчилось с десяток странных людей — так решила тогда Зина.
Девушке сразу вспомнились все страшные рассказы папеньки о еретических сектах, последователи которых проводят гнусные богохульные обряды во славу собственной трактовки христианского учения. И почему бы одним из таких обрядов не могло стать пожирание заживо невинного животного на освященной кладбищенской земле?
Зина на цыпочках, боясь дышать, отступила обратно за угол храма. Затаилась, вжавшись в беленую церковную стену. Но всё же осторожненько, одним глазком, из-за угла выглядывала — любопытство брало верх. Потому-то она и увидала, как со стороны самой древней части кладбища, где имелись еще старообрядческие захоронения, к месту расправы над лошадью подтягиваются другие сектанты. И теперь она хорошо их разглядела. А, разглядев, даже зажала себе ладошкой рот — чтобы не завопить от ужаса.
К храму шаткой походкой ковыляли — не сгибая коленей, не двигая руками — натуральные скелеты в лохмотьях. Ничей глаз уже не перепутал бы их с живыми людьми. Если на их костях еще и оставалось подобие плоти, то они изрядно ободрали его — явно тогда, когда неведомым способом вылезали из своих гробов. И теперь чуть ли не при каждом шаге они роняли наземь кусочки кожного покрова, мелкие косточки, клочки волос.
