В воскресенье я отправился, как было договорено, в лютеранскую церковь в Футвилле. Это оказалось не так скучно, как я боялся. Пастор, старый немец Франц Грубер, оказался более тонким человеком, чем можно было судить по его внушительному животу или по тексту проповеди. Я решил поговорить с ним как-нибудь.
Когда Бэйты появились, они выглядели опустошенными, как пьяницы после бурной ночи. Это вошло в привычку: они пропускали два дня, потом три, и каждый раз выглядели все хуже, особенно Фенни. Он будто преждевременно состарился. Мне иногда казалось, что он мне ухмыляется, хотя у него вряд ли хватило бы на это ума. Теперь он на самом деле казался испорченным, и это пугало меня.
Однажды в воскресенье после службы я подошел к доктору Груберу и сказал, что хочу поговорить с ним. Он, должно быть, решил, что я собираюсь признаться в прелюбодеянии или чем-то подобном. Но тем не менее он любезно пригласил меня к себе в дом.
Мы с ним прошли в библиотеку, большую комнату, до потолка уставленную книгами. Я не видел столько книг с тех пор, как покинул Гарвард. Это действительно был кабинет ученого. Большинство книг было на немецком, многие на латыни и греческом. На полках стояли труды отцов церкви в тяжелых кожаных переплетах, комментарии к Библии, теологические сочинения. На полке над столом я с удивлением увидел работы Луллия, Фладда, Бруно и других, что можно назвать оккультизмом эпохи Возрождения. Дальше я разглядел даже несколько антикварных книг о колдовстве и сатанизме.
Доктор Грубер пошел в другую комнату за пивом и, вернувшись, увидел, что я разглядываю эти книги.
— Из-за этих книг, — сказал он со своим гортанным акцентом, — я и угодил в Фалмут. Надеюсь, вы не посчитаете меня старым чокнутым дураком при виде их.
Он рассказал мне свою историю, и все было, как я и предполагал, — он подавал большие надежды, сам писал книги, но из-за слишком пристального интереса к оккультным наукам ему велели прекратить исследования в этом направлении. Он ослушался и был сослан в самый глухой угол, какой могла отыскать лютеранская конгрегация.
— Теперь мои карты на столе, как говорят мои прихожане. Конечно, я никогда не говорю о герметических предметах в проповедях, но продолжаю их изучать. Вы можете идти или рассказать то, зачем пришли, это в вашей воле.
Такое пышное вступление несколько удивило меня, но я решил рассказать ему всю историю о Фенни Бэйте и Грегори. Он слушал с большим вниманием, и я понял, что он уже что-то слышал об этом.
Когда я закончил, он спросил:
— И все это случилось недавно?
— Конечно.
— И вы никому об этом не рассказывали?
— Нет.
— Я рад, что вы пришли именно ко мне, — сказал он и, достав из ящика стола гигантскую трубку, набил ее и начал попыхивать, глядя на меня своими горящими глазами. Я уже начал жалеть что пришел к нему.
— А ваша хозяйка никогда не давала вам понять, почему она считает, что Фенни Бэйт — “сама испорченность”?
Я покачал головой: — А вы что-нибудь знаете?
— Это известная история. Можно сказать, знаменитая в нашей округе.
— Так Фенни и правда испорчен?
-Да.
— А почему? Здесь какая-то тайна?
— Большая, чем вы можете вообразить. Если я вам расскажу, вы можете решить, что я сошел с ума, — его глаза стали еще более пронзительными.
— Если Фенни испорчен, то кто испортил его?
— Грегори, — ответил он. — Конечно же, Грегори. Он причина всего.
— Но кто такой этот Грегори?
— Тот, кого вы видели. Вы совершенно точно его описали, — он покрутил своими толстыми пальцами над головой, имитируя мои жесты перед Констанцией.
— Да, так оно и есть. Но если бы вы знали больше, вы бы усомнились в моих словах.
— Но почему?
Он покачал головой, и я увидел, что руки его дрожат. Я подумал, уж не сумасшедший ли он в самом деле?
— У родителей Фенни было трое детей, — продолжал он, выпуская клуб дыма. — Грегори был старшим.
— Он их брат! Один раз мне показалось, что я улавливаю сходство, но… Но что в этом противоестественного?
— Это зависит от того, что между ними происходило.
— Вы имеете в виду что-то противоестественное между ним и Фенни?
— И сестрой тоже.
Я почувствовал приступ ужаса, вновь увидел бледное некрасивое лицо Грегори с волчьей ненавистью в глазах.
— Между Грегори и его сестрой?
— Именно.
— Он испортил их обоих? Тогда почему к Констанции не относятся так, как к Фенни?
— Помните,, что здесь живут бедняки. Такие отношения между братом и сестрой.., хм.., не кажутся им чем-то противоестественным.
— Но между братьями… — я словно вернулся в Гарвард и дискутировал с профессором антропологии об обычаях какого-нибудь дикого племени.
— Кажутся. — О, Господи! — воскликнул я, вспомнив выражение преждевременной взрослости на лице Фенни. — И теперь он пытается от меня отделаться. Он видит во мне препятствие.
— Похоже, что так. И вы понимаете, почему.
— Он хочет оставить их себе? — Да. И навсегда. В первую очередь Фенни, судя по вашей истории.
— А что же родители?
— Мать умерла. А отец оставил их, как только Грегори подрос и начал его бить.
— И они живут одни в таком месте?
Он кивнул.
Это было ужасно: то место, казалось, окутывало проклятие, исходящее от самих детей, от их противоестественной связи с Грегори.
— А разве они сами не пытались избавиться от него.
— Пытались. Но как? — я подразумевал молитвы (я ведь говорил с пастором) или обращение к соседям, хотя я уже понял, что от соседей в Четырех Развилках помощи ждать было напрасно.
— Вы можете не поверить мне, поэтому я просто вам покажу, — он встал и жестом позвал меня за собой. Он казался очень возбужденным, и я подумал, что он испытывает так же мало удовольствия от моего общества, как и я от его.
Мы вышли из дома, пройдя по пути через комнату, где на столе стояла бутылка пива и тарелка — видимо, остатки его обеда.
Он захлопнул дверь и направился к церкви. Переходя улицу, он обратился ко мне, не поворачивая головы:
— Вы знаете, что Грегори был школьным плотником?
— Одна девочка что-то говорила об этом, — сказал я ему в спину. Что дальше — прогулка в лес? Что он хочет мне показать?
За церковью разместилось маленькое кладбище, и я, следуя за доктором Грубером, читал имена на массивных надгробиях прошлого века: Джозия Фут, Сара Фут и прочие потомки клана основателей городка. Эти имена ничего мне не говорили. Доктор Грубер стоял перед небольшой калиткой на краю кладбища.
— Сюда, — позвал он.
