И лишь когда относил в кубрик свой вещмешок, я обнаружил, что вся команда на «Мортзестусе» новая. Понимаете, все старики списались подчистую, как только судно пришвартовалось во Фриско; то есть буквально все, за исключением одного молодого лондонца из кокни, который оставался на борту все время, пока корабль стоял под погрузкой. Впоследствии, когда мы с ним познакомились поближе, он сказал, что твердо решил получить все, что ему причитается, а до остальных ему было мало дела.
В первую же ночь на борту я обнаружил, что буквально все матросы в открытую говорят, будто с кораблем что-то неладно. Они обсуждали это как некий общепризнанный факт, однако относились к нему как к шутке. Исключением был тот самый паренек-кокни по фамилии Уильямс; он единственный не смеялся вместе со всеми и, похоже, воспринимал проблему — если таковая существовала — чрезвычайно серьезно.
Помимо воли я почувствовал, как во мне просыпается любопытство. Мне стало интересно, есть ли что-то реальное за теми туманными историями, которые мне приходилось слышать, поэтому при первой же возможности я спросил Уильямса, какие у него основания полагать, что в слухах, ходивших о «Мортзестусе», есть зерно истины.
Поначалу Уильямс был склонен уклониться от прямого ответа, но потом его, что называется, прорвало. Подойдя ко мне, он сказал, что не может припомнить ни одного случая, который можно было бы назвать необычным или странным в том смысле, какой я вкладывал в это слово. С другой стороны, на его глазах случилось много такого, что, взятое в целом, заставляло задуматься. Например, сказал он, «Мортзестусу» уж очень часто выпадали далекие и трудные рейсы, да и погода, будь то резкий лобовой ветер или штиль, редко благоприятствовала судну. Случались на борту и всякие мелкие происшествия. В частности, паруса, которые, как Уильямс знал точно, были убраны и надежно закреплены, частенько разворачивались сами собой, причем случалось это при полном безветрии и всегда ночью. В заключение же Уильямс сказал нечто такое, что озадачило меня больше всего:
— На этом корыте слишком много чертовых теней, они-то и действуют на нервы!
Все это он выпалил буквально залпом, и я озадаченно на него взглянул.
— Слишком много теней? — переспросил я. — Что, ради всего святого, ты хочешь этим сказать?!
Но Уильямс отказался объяснить, что он имел в виду, как не захотел ничего добавить к тому, что он уже сказал, и только упрямо мотал головой, когда я пытался его расспрашивать. Без всякой видимой причины он вдруг сделался мрачен и неразговорчив, но я догадывался, в чем дело. Вероятно, ему сделалось стыдно, что он не сдержался и высказал вслух свои затаенные мысли по поводу «теней». По тому, как он держался со мной, я догадался, что Уильямс принадлежит к тому типу людей, которые предпочитают хранить свои переживания при себе и не часто облекают их в слова. Как бы там ни было, я не видел смысла расспрашивать его дальше и заговорил о чем-то другом, однако на протяжении еще нескольких дней ловил себя на том, что гадаю, какие такие «тени» мог иметь в виду Уильямс.
На следующий день после нашего разговора мы покинули порт Фриско при благоприятном попутном ветре, что до некоторой степени положило конец разговорам в кубрике. И все же…
Он немного поколебался, потом продолжил:
В первые две недели плавания не произошло ничего необычного, да и благоприятный ветер все еще держался. Я даже позволил себе надеяться, что в конце концов мне все-таки повезло с судном. Матросы все чаще называли «Мортзестус» ласковыми прозвищами, и я чувствовал, что они начинают считать свои же недавние разговоры о сглазе глупыми выдумками. Я уже начал привыкать к спокойной, размеренной жизни на борту, когда случилось нечто такое, что снова заставило меня насторожиться.
Шла первая ночная вахта,[66] и я сидел на правом трапе, ведущем на баковую надстройку.[67] Погода стояла прекрасная, в небе плыла огромная луна. На корме пробили четыре склянки, и впередсмотрящий, старый матрос Джаскетт, тоже ударил в судовой колокол. Выпуская из рук рында-булинь, он заметил, что я сижу на ступеньках и курю свою трубку. Перегнувшись через ограждение, Джаскетт посмотрел на меня и сказал:
— Это ты, Джессоп?
— Похоже, что я, — отозвался я.
— Если б такая погода стояла всегда, — задумчиво проговорил Джаскетт, обводя безмятежный горизонт зажатой в кулаке трубкой, — то на кораблях бы плавали не мы, а наши бабки и прочие слабосильные родственники.
У меня не было причин возражать, и он продолжил:
— Даже если на этой старой калоше действительно лежит проклятье, как кое-кто здесь, похоже, думает, что ж, скажу одно: дай мне Бог и в следующий раз попасть на такое же проклятое судно. Кормят хорошо, по воскресеньям даже пудинг дают, на борту порядок, начальники не звери… в целом все очень неплохо. Ну а что до того, будто наш «Мортзестус» сглазили, так это чушь собачья! Я плавал на многих судах, про которые говорили, будто на них водится нечисть, и кое-кто там действительно водился, да только это были не призраки. Помню, служил я на одном корыте, так там, бывало, сменишься с вахты, ляжешь на койку и вертишься, вертишься — глаз не сомкнешь, пока все швы в матрасе не перещупаешь, да эту дрянь не передавишь. А бывало…
Но тут по другому трапу на бак поднялся младший матрос, который должен был сменить Джаскетта, и старик принялся ругаться, отчего тот не явился раньше. Матрос что-то бормотал в ответ, но я не расслышал его слов, поскольку в этот момент мой затуманенный дремотой взгляд внезапно выхватил из темноты нечто непостижимое и невероятное! Чуть дальше по направлению к корме, почти напротив грот-мачты, я увидел человеческую фигуру, которая преспокойно шагнула на палубу через фальшборт. Я был так поражен, что сам не заметил, как вскочил и, вцепившись в поручень, уставился в ту сторону.
Так я и стоял, пока за моей спиной не раздался чей-то голос. Это был Джаскетт, который шел на ют, чтобы сообщить второму помощнику имя сменившего его матроса.
— Что это с тобой, дружище? — спросил он, с любопытством глядя на мое напряженное лицо.
Но к этому моменту фигура — чем бы она ни была — уже растворилась в тени на подветренном борту.
— Ничего, — коротко ответил я, ибо был слишком потрясен увиденным, чтобы сказать что-то еще. Кроме того, мне необходимо было подумать.
Джаскетт поглядел на меня с еще большим любопытством, но только пробурчал что-то себе под нос и двинулся дальше.
Еще почти минуту я оставался на месте, пристально вглядываясь в темноту, но так и не обнаружил ничего странного. Тогда я медленно пошел к корме и остановился, лишь миновав камбуз. Отсюда хорошо просматривалась вся палуба, но я снова не увидел ничего, кроме теней, отбрасываемых раскачивавшимися в лунном свете снастями.
